Дом стоял в глубине поселка, со всех сторон закрытый кудрявыми зарослями алычи и боярышника. Смеркалось, распахнутое окно смотрело в сад. Оттуда тянуло прохладой и летела оглушительная песня скрипачей-сверчков.
Черных сжевал несколько кусков холодного мяса, выпил миску кислого молока и сидел теперь, пробавляясь чайком и хмуро угукая, если к нему обращались: пить он не имел права, а смотреть, как это делают другие, — желания. Да и сама ситуация ему не нравилась: на его взгляд, передав груз и получив остаток денег, следовало разбежаться в разные стороны как можно скорее, а не тащиться к покупателям жрать ханку, как если бы все тут бились над одним большим и важным делом, которое наконец-то увенчалось успехом. Одну уже оприходовали, после чего из холодильника появилась еще пара. Дело обещало затяжку, и Черных помаленьку злился. Да и вообще предчувствие у него было нехорошее.
А у Корина никакого предчувствия не было. Когда снаряды оказались в кузове, где их накрыли брезентом и забросали досками, грузовик уехал, перекашиваясь кузовом на ямах, а последняя часть денег перекочевала под крепко-накрепко застегнутую пуговицу нагрудного кармана, он почувствовал облегчение, какого давно не испытывал.
Во-первых, дело — неприятное, опасное и долго тянувшееся — наконец-то кончено. Во-вторых, покупатели (трое: Мамед по прозвищу
Праведник — коренастый крепкий мужик со спокойными и всегда чуть прищуренными глазами, время от времени приглаживавший рыжеватые усы, Кахор — брат сержанта Касаева, худощавый юноша в грязной белой бейсболке, майке с надписью «Camel-trophy» и вытертых джинсах, и молчаливый жилистый Аслан) выглядели поначалу такими напряженными и так явно расслабились, когда грузовик уехал, что стало очевидно: подвоха нет, никто не собирается обрубать ненужные концы. Если бы у них чесались руки, так и денег бы постарались не отдавать и началось бы сразу, еще на пустыре (недаром он тогда невзначай расстегнул кобуру, пощелкивая быстрыми взглядами то на Мамеда, то на Аслана, вызывавших наибольшие опасения (Кахора-то, что называется, соплей перешибить); да и Черных был не без ствола); а какой смысл зазывать для этого в гости? — только лишних свидетелей вовлекать. И с другой стороны рассудить: понятно, что не в интересах Корина наводить ищеек из ФАБО, — его самого первым и прищучат. В общем, никаких причин друг на друга покушаться. Лучше миром. И правильно — жизнь длинная, глядишь еще когда и встретишься… А между тем жрать хотелось безмерно да и смыть напряжение глотком-другим вовсе бы не помешало — вот он и кивнул: что ж, после такого-то дела — мол, поехали, только ненадолго.
Теперь Корин и вовсе расслабился; нагоняя аппетит, водка хорошо шла под давно привычные местные разносолы — баранину, кислое молоко, орешки, зелень и простые, но вкусные лепешки; а со двора многообещающе потягивало каким-то новым жаревом, и, судя по всему, ждать оставалось недолго. Разговор же шел нормальный, без закидонов — то есть простой мужицкий разговор, в котором вроде и неважно, кто в какого бога верит. Только этот дерганый сопляк Кахор ни с того ни с сего завел было жаркую и путаную речь насчет того, что организаторы терактов горят за святое дело и не их-де вина, что жизнь заставляет добиваться правды именно так: не щадя ни своих, ни чужих; и нужно не их казнить попусту, а валить правительство, чтобы навести порядок и позволить людям жить так, как они хотят, — но Мамед его резко оборвал, и Кахор заткнулся.
— Что говорить? — примирительно толковал теперь Мамед-праведник, скручивая очередной бутылке голову, чтобы подлить Корину (у самого у него в стакане оставалось еще с прошлого раза, если не раньше). — Если человек нормальный, он к правде дорогу всегда найдет. Вот говорят: Бог, Бог. У одного такой, у другого такой. А какая разница?
Правда — это и есть Бог. Кровь проливать кто хочет? Совсем только когда придурки. Отморозки. Вот вы, товарищ подполковник, тоже ведь не хотите кровь проливать? — (Корин только хмыкнул в ответ на этот нелепый вопрос.) — Ну вот. А если война? Враг, да? Придет, скажет: так не живи, живи вот так, так не делай, так делай.
— То, бляха, война, — сдавленно возразил Корин, одновременно занюхивая лепешкой. Потом ею же зачерпнул какой-то зеленой кашицы и продолжил, жуя: — Война — другое дело.
— Так а разве не война? — удивился Мамед. — Натуральная война. Одни за одно, другие за другое. Одни других мочат. А тем что делать? Тоже давай мочить.
— Должен быть закон, — пояснил свою мысль Корин. — Закон есть закон. Верно?
— Правильно, закон. Правда должна быть. Правда-то одна для всех.
Корин поднял брови в секундном размышлении.
— Конечно, — кивнул он потом. — Как, бляха, ни посмотри. Вот у нас майор Гулидзе. Грузин. Какая разница? Нормальный мужик. Другим сто очков вперед даст. Или вот Корнилов. Русак, бляха. А что толку? Ни себе, ни людям. Это как?
— Во всякой нации козлы есть, — со вздохом кивнул жилистый Аслан.
Сцепил кисти и неожиданно громко захрустел суставами. — Что говорить…
Черных выплеснул в рот остатки чаю и поставил стакан на стол. Мамед потянулся к чайнику.
— Хорош, — помотал головой Черных. — А где тут у вас, а? На дворе?
— Проводи, — сказал Мамед, коротко взглянув на Кахора.
Глаза их на мгновение встретились.
Кахор легко поднялся на ноги, чтобы проводить Черныха к сортиру, кренящемуся во мраке над ямой где-то в дальнем конце двора, а Мамед еще мельком глянул ему в спину — так, будто жарко подтолкнул взглядом, чтобы придать большей уверенности и избавить от сомнений насчет того, что дело задумано верно: дураку ясно, что тащить людей в дом как гостей, чтобы во время или после трапезы лишить жизни, противоречит всем понятиям человеческим; это гораздо хуже, чем честно начать пальбу сразу при встрече и кончить дело в десять секунд; да, это так, но все же прав он, Мамед: кругом уши, кругом глаза, так зачем стрелять, если можно обойтись без лишнего шума?
Черных шагнул в дверь, заняв широким телом чуть ли не весь проем,
Кахор гибко скользнул следом, громким улыбающимся голосом говоря:
«Осторожно, осторожно, там ступеньки!», и Мамед, отчетливо представлявший себе, что должно сейчас произойти, самым краешком сознания в который раз удивился, как мудро устроен мир, в котором побеждает не сила, а готовность, — и возблагодарил Творца за это.
— Да, во всякой нации придурков навалом, — сказал он, не обратив внимания на свое восторженное чувство, слишком краткое, чтобы отпечататься на зыбкой кисее безвозвратно сплетающихся событий. -
Что, Аслан? Тебе налить?
Аслан безмолвно протянул стакан, Мамед плеснул водки на полглотка, потом щедро, в три булька, налил раскрасневшемуся подполковнику.
— Ну, — произнес он, поднимая свою. — Дай Бог!
Корин кивнул, и тоже поднял стакан, и тоже сказал, хоть никогда прежде этого не делал:
— Дай бог, ага!
И, поднося к губам, почувствовал вдруг какое-то добавочное тепло в груди: не от выпитого уже и не от того, что должно было выпиться, а от самих слов, звучавших так, как будто можно было, наконец, забыть об ответственности, поручая самого себя чьему-то чужому попечительству — в данном случае божьему.
Морщась, Корин потянулся, чтобы черпнуть кусочком лепешки еще немного этой вкусной зеленой кашицы (никак не мог понять, из чего она — горох, что ли, с зеленью?), но тут послышались шаги, и он машинально поднял глаза, чтобы увидеть вернувшегося Черныха, — однако увидел сияющего от гордости и пунцового от волнения мальчика лет двенадцати, который, осторожно ступая, вносил мужчинам блюдо с мясом.
Аслан поцокал языком, принимая яство, и опустил на дастархан.
— Ой, Каруш, какой молодец! — воскликнул Мамед. — Ну-ка, садись!
Не поднимая головы, но зато отчаянно ею мотая, мальчик допятился до порога и исчез.
— Как быстро дети растут, — вздохнул Мамед. — Пожалуйста, угощайтесь.
Корин поддел вилкой кусок дымящегося мяса и подул.
Мясо было сладким, пряным.
«Где они таких баранов берут? — машинально подумал Корин, жуя. -
Стоп, а где же?.. то есть… это что же?..»
