Среди портретов внимание Женечки привлек висящий на видном месте снимок блондина среднего возраста. Он выделялся своим угрюмым, пожалуй, даже суровым лицом. Казалось, его одолевает какая-то неотвязная дума. Прядка, отбившаяся от стаи, падает на высокий лоб, прорезанный горизонтальной морщиной.
— Кто это? — спросил Женечка Греков.
— Наш друг, режиссер Денис Мостов. Его уже нет на этом свете, — сказала Александра Георгиевна. — Незаурядный был человек. Вы ничего о нем не слышали? А о театре «Родничок»?
— Новое время, новые песни, — опередил Женечку Бурский. — Но не мешает об этом знать. Коль занялись вашей проблемой.
Ганин обронил:
— Справедливо. На «Родничке» тогда столько скрестилось. Можно сказать, люди и страсти.
Это была не то вторая, не то третья произнесенная фраза. О том, что Ганин немногословен, Бурский предупредил по дороге:
— Композиторы подобны послам. Охотней изъясняются нотами. Впрочем, так было не всегда. В младости он был разговорчивей.
— Что же такое произошло?
— А ничего не произошло, — с жесткой усмешкой откликнулся Бурский. — Надоедает молоть языком. Если захочется поболтать — поговоришь с самим собою.
И внешность Ганина производила по-своему странное впечатление. Была в нем неуловимая двойственность, частности не совпадали с целым. И постаревшие глаза, и седина никак не вязались с чертами мальчишеского лица. Женечка мысленно согласился с тем, что сказал Александр Евгеньевич: Ганин — застегнутый человек. Слишком подчеркнуто держит дистанцию. Это легко, когда есть жена, умеющая заполнить паузу, следящая за пульсом беседы.
— Проблемы — епархия Марии Викторовны, — сказала Александра Георгиевна все с той же еле заметной улыбкой.
Женечка понял, что этой фразой она обозначила переход к главной цели его визита.
— Итак, вам понадобилась Камышина. Конечно, я с нею поговорю. Она тяжело идет на контакты, но, думаю, мне она не откажет. Вам нужно лишь запастись терпением и, кроме того, иметь в виду: общение с ней — обоюдоостро.
— Да, я догадывался об этом, — сказал Греков. — Но я избегаю дискуссий. Готов обеспечить нейтральный фон для самой сокрушительной проповеди.
— Не сомневайтесь, — заверил Бурский. — Женечка юн и розовоперст, но репортер достаточно опытный. Знает: разговорить клиента можно при непременном условии — не собеседовать, а внимать.
— Он не по возрасту разумен, — кивнула Александра Георгиевна, — все наши ближние тяготеют к монологической форме общения, просто иные это скрывают.
Ганин буркнул:
— С большими усилиями.
— Мария Викторовна Камышина совсем не скрывает, — заметил Бурский.
Александра Георгиевна вновь улыбнулась.
— Она — поэт. Поэт должен быть искренним.
Они еще с полчаса обговаривали подробности и возможные сложности. После чего гости простились.
На улице Греков грустно вздохнул:
— Сладостный дом — уходить не хотелось. Я только в книжках читал о таких.
— Традиционность — хороший тон, — сказал меланхолически Бурский. — Особенно в наше стебное времечко.
— Хотел бы я жить в этаком гнездышке, — мечтательно проговорил Женечка. — Плавно, сторожко и неторопко. Чтобы, достигнув зрелой поры, иметь гармонию в психосфере и сходную Александру Георгиевну. Ароматическое существо. Дышит духами и туманами. Я позавидовал нынче Ганину.
— Кто не мечтает о мире в душе? — откликнулся Бурский. — А Ганин… вы правы — Ганин умеет оказаться в нужное время в нужном месте.
Реплика эта, не слишком внятная, имела — Женечка это почувствовал — второе дно. За нею скрывалась своя история отношений.
3
Прошло приблизительно две недели, и Бурский сообщил подопечному: звонок от Александры Георгиевны. Все получилось, Мария Викторовна позволила Женечке с нею связаться. Вот ее телефонный номер.
— Долго же она размышляла, — буркнул молодой человек. — Видимо, наводила справки, насколько я чист и благонадежен.
— Похоже, рентген благоприятный, — задумчиво согласился Бурский.
Мария Викторовна Камышина жила в однокомнатной квартирке в доме, неотличимом от прочих, почти на самом краю Юго-запада. В крохотной прихожей на вешалке под шапкой-кубанкой висел овчинный слегка приталенный кожушок. Женечка поначалу решил, что есть еще один визитер, потом он понял, что амуниция принадлежит самой хозяйке.
Ей было немногим больше пятидесяти, она была тоща и черна. Темными были не только волосы, впрочем, в островках седины, темными были и впалые щеки, и страстные угольные глаза. Казалось, она почернела однажды от неких жестоких душевных бурь. Женечка понимал, что Камышина старше Александры Георгиевны лет на пять, не больше, и все же казалось, что это совсем не та генерация.
Комната была ей под стать — монашеский, аскетический стиль. Решительно ни одного постороннего, необязательного предмета. Стол в центре, рабочий столик у стенки под четырьмя книжными полками. В углу небольшой иконостас, узкая девичья кровать. Над нею висела фотография — единственная во всей квартире — сухое нахмуренное лицо с жесткими задубелыми скулами, с мрачным неуступчивым взглядом.
— Хотите чаю? — спросила Камышина.
Женечка вежливо отказался.
— Может быть, чего-то покрепче?
Женечка отказался вновь.
— Я вижу, вы деловой человек, — Мария Викторовна усмехнулась. — Ну что же, перейдем прямо к делу. Должна сказать, я бы с вами не встретилась, если бы не была согласна с вашей исходной установкой. О движении должно быть написано, и по возможности объективно. В нашей свободомыслящей прессе вряд ли появится трезвая, честная и непредвзятая статья на кровоточащую тему, однако же, сохраним надежду.
— Но у движения есть своя пресса.
— Это не то, — сказала хозяйка. — Нетрудно убедить убежденных, эта заслуга невелика. Самое грустное и обидное — «своя пресса», как вы изволили выразиться, искусно сдвинута на обочину, и тут есть собственная вина: квалификация публицистов этих униженных изданий невысока. Что тут поделаешь? Чувство выливается в крик. Полная неспособность к анализу. Необходимо сделать попытку поговорить о самом насущном, пусть и в недружественном органе. Пусть в дискуссионном ключе.
— Вы сами никогда не пытались? — спросил ее Женечка осторожно.
— Нет. Тут есть несколько обстоятельств. Прежде всего я — не в движении. Я — военный поэт, я связана с армией, а она обязалась быть вне политики. Согласна я или не согласна, я не могу ее подставлять. Кроме того, я не поддерживаю этакий подпольный характер, который придают своей деятельности некоторые горячие головы. Силу, которая может стать массовой, просто лишают этой возможности. Чуть ли не тянут ее в нелегальщину. Вы обратились ко мне за помощью — это глубоко ненормально. Обидно, что необходимы посредники.
