– Странный способ борьбы за чистоту гуманистической идеи. – Я имел в виду падение нью-йоркских башен-близнецов, и Капитан меня понял.
Он согласился, но попросил не забывать о результате. О настоящем результате. Напуганные янки, взгрев всех подвернувшихся под руку плохих парней, одновременно перешли к мерам повышенной предосторожности. Страна погрузилась в атмосферу подозрительности и опережающего опасность страха. Что это значит? Это значит, что цель достигнута – враг деморализован и поставлен на колени. Отказ от обыденного уровня свободы, повседневного комфорта и, если угодно, привычной беспечности в каком-то смысле соответствует требованию о безоговорочной капитуляции.
В этом месте Капитан замолчал и задумчивым взглядом посмотрел на притихших лягушек.
– К тому же, – сказал он, – у меня и в мыслях не было защищать гуманистическую идею. Она не принимает и не понимает элементарных вещей, в частности – диалектический характер морали: без зла нет и не может быть никакого добра. Зачем же защищать такую дуру? Чем больше в обществе зла, тем более оно уравновешивается высочайшими проявлениями добра. А гуманизм в своём стремлении искоренить зло непременно разрушает добро и таким образом разрушает мораль. – Капитан пощипал бородку, а я отметил про себя, что похожая мысль и самому мне пришла в голову сегодня по дороге в Псков. – Если без истерик – из всех существующих идеологий ответственнее других эту диалектику осознают фашисты. Они открыто говорят, что сделать нечто лучшее можно только за счёт того, что кому-то станет хуже. То есть зло и добро бессмысленно искоренять, есть смысл их просто перераспределить.
– Хочу напомнить замечание Делёза о том, что раб и господин местами не меняются. – Новейшую философию у нас на журфаке одно время читал Секацкий. – В этом случае не существует никакой диалектики, поскольку есть более фундаментальная вещь – иерархия, аристократизм если не крови, то судьбы. Но почему возникла оговорка о «истерике» у человека, расставшегося с предрассудками? Что за церемонии?
– Потому что тевтонцы испортили песню. Ещё Бердяев заметил, что они, конечно, люди интересные, но немного больные – у немцев за их добропорядочностью, любовью к дисциплине и стерильной организации жизни скрывается первобытный страх перед хаосом. Неспроста многие гениальные немцы съезжали с петель. Как бы странно ни выглядело моё заявление, но они – просто недостаточно цивилизованный народ, поэтому фашизм быстро перешёл у них от мировоззрения к какому-то чудовищному и кровавому безумию. А что до церемоний, – по-русски не вынимая ложку из стакана, генеральный директор глотнул чай, – то этого не люблю. Тактичность и политкорректность – главнейшие источники лжи. Первая неодолимая неправда рождается от боязни обидеть другого. Бог не церемонится с человеком и уже хотя бы этим не умножает неправду, а мы церемонимся друг с другом и всё время врём.
Выходит, курёхинская позитивная шизофрения – это прививка от всеобщего национального безумия, от страха перед хаосом, как прививка опасности – средство от гуманистического маразма. Поддерживать с трансцендентным человеком эту интересную, но скользкую тему я всё же не стал, а повернул назад, к истокам:
– Получается классическая схема: заказчик—посредник—исполнитель. Крайним вышел Усама бен Ладен. Посредник – «Лемминкяйнен». А кто заказчик?
– Вам это интересно?
– Очень. – Мне в самом деле было любопытно.
– Один питерский оптовик. Он с американскими дольщиками куриные окорочка не поделил. Короче, кинули его партнёры.
Чего-то в этом роде и следовало ожидать.
– А сейчас над чем работаете, если не секрет?
– Для вас – не секрет. Один киргизский бай надулся на Олимпийский комитет. Кому-то не тому они подсуживали. Так мы решили развести их по-взрослому – включить в олимпийских видов спорта скоростное свежевание барана. Как на курбан-байраме.
Всё было, в общем-то, в порядке: в голове Капитана памятник Нобелю производил оглушительные микровзрывы, в террариуме лениво голосили певчие лягушки, во дворе раздавался молоток гвоздобоя. По аранжировке и сценографии с их варварским эстетизмом – вполне в духе «Поп-механики».
– А Вася зачем стучит? – задал я вопрос, который давно напрашивался.
– Вообще-то он нормальный парень, но внутри него сидит дурак и иногда высовывается. – Капитан ласково погладил яшмовое пресс-папье. – Он ночью в офис девок привёл, а они в дисковод печенье засунули. Ну зачем, спрашивается? Теперь дисковод менять надо. – Генеральный директор насупил брови. – В наказание Вася должен освоить четыре килограмма гвоздей.
– В чем же тут наказание?
– Для этих засранцев самая тяжкая кара – бессмысленный труд.
– А если он схитрит и гвозди выбросит?
– Не выбросит – я потом колобахи сожгу, а гвозди взвешу. – Ложечкой Капитан извлёк со дна стакана ломтик лимона и целиком отправил в рот.
6
Как оказалось, паролем для меня в этой истории нежданно послужил Фламель – такой в здешней пещере был, что ли, «сезам, откройся». Но об этом после. А теперь – краткая хроника дня.
Итак, я был зачислен в «Лемминкяйнен» и введён в курс кое-каких прошедших и грядущих дел.
Потом с Капитаном, белобрысым Артёмом и гвоздобоем Василием я купался в Великой, видя в ней что угодно, но только не собственное отражение. Артём был загорелый, будто его, как пасхальное яйцо, варили в луковой шелухе, а Василий оказался без меры расписан татуировками, так что тело его напоминало осквернённый памятник.
Потом мы пили водку, бросая в стаканы ледяные кубики арбуза, и смотрели, как ворона на отмели расклёвывает ракушку. Капитан, правда, ворочая в костре утыканные шляпками обрубки бруса, пил мало и больше довольствовался арбузом. При этом, следуя методологии Козьмы Пруткова, он рассуждал о том, что жизнь человеческую можно уподобить магнитофонной ленте, на которую записана песня его судьбы. Жизнь же горького пьяницы – это порванная и вновь склеенная лента, так что в песне то и дело возникают пропуски (беспамятство), как правило, приходящиеся на припев.
Потом я позвонил Оле и дал ей повод для пустяковой ревности, сообщив, что нелёгкая занесла меня в Псков, чтобы перековать орала на свистела, и тут я заночую. «Не увлекайся псковитянками», – сказала лютка. «Даже если увлекусь, – поддал я хмельного жару, – потом всё равно изменю им с тобой».
После я лежал на диване в квартире Артёма и обдумывал всё, что сегодня услышал, а за окном висела круглая луна, изъеденная метафорами уже задолго до Рождества Христова. Постепенно мысль моя уклонилась в сторону, так что я ни с того ни с сего вдруг с дивной ясностью постиг: теперешнее человечество живёт в обстоятельствах абсолютной катастрофы, но в массе своей прилагает усилия не к тому, чтобы это осознать и попытаться ситуацию исправить, а к тому, чтобы улизнуть от реальности, поскольку она воистину ужасна, бедственна, жутка... Похоже, человечество вот-вот столкнётся с чем-то, что противно самой его природе, но что какой-то злою силой ему вменяется в обязанность встретить приветливо и попытаться с этим
Мысль эту, впрочем, я до конца не додумал, потому что в темноте надо мной звенел убийственный комар (у Артёма был только один фумигатор, и он мне не достался) – то приближаясь, то удаляясь, то замолкая, то вновь теребя струну своего изводящего писка. Казалось, этот мерзавец, этот иуда среди инсект, хитрит, коварно играет со мной, берёт на измор... Что, и с ним
