– Спасибо.- Батя кивнул.
Отец, шумно прихлебывая, пьет чай. Нонна, наверное, плачет.
Так начался трудовой день.
Глава 3
Отец прошел мимо меня с длинной оглушительной трелью в портках: поел, стало быть, все-таки хорошо, одобрил появление сына в своеобразной манере – тут, стало быть, можно быть спокойным.
Займемся инвентаризацией. Парижские сыры. Эйфелева башня в натуральную величину. Сейчас это явно не прозвучит: у бати вызовет осуждение (бросил отца), у Нонны, наверное, ярость: “Хватит врать, ни в каком Париже ты не был!” Спрятать все это? Но обидно как-то.
Все-таки в Париже я был и блестящий доклад, говорят, произнес, на стыке этики с экономикой… Лишь здесь я не нужен никому. Положим в кладовку – до лучших времен. Которые вряд ли наступят. Со скрипом дверь в кладовку открыл. Когда-то я просыпался, аж в глубокой ночи, от этого скрипа. Одно время свой выпивон она в кладовке скрывала, справедливо полагая, что в этом хаосе какая-то сотня бутылок ее останется незамеченной, но потом они стали падать на голову, как только дверь открывал. Из-за избытка тары пункт этот пришлось закрыть. Теперь я свое тута спрячу – она сюда не сунется, здесь она уже была. Со слезами дары свои прятал! Обрадовать хотел, но, чувствую, кроме обид и оскорблений, ничего не буду иметь. Пусть Лев
Толстой за ними присматривает – белеет тут его бюст. Друзья как-то в шутку приволокли, какое-то время честно я на рабочем столе его держал, но яростное его выражение достало меня: работаем как можем, нечего так глядеть! Сослал его в кладовку, хотя и уважаю; вот сейчас исполняю низкий поклон. Пожалуй, спрячу даже все в него (внутри у него полость) – доверяю ему самое мое ценное на сегодняшний день! И прикрыл бережно дверку.
И вздрогнул воровато: Нонна, улыбаясь, из комнаты шла! Как ни в чем не бывало, будто трагический завтрак приснился мне. За это я ее и люблю: зла не помнит. Особенно – своего.
– Ну что, Веча, кормить мне тебя? – ласково спросила.
Я, конечно, растрогался – но вроде бы накормила уже? Сыт, можно сказать! Снова батю приглашать, все по новой? Хватит пока.
Просветлению ее я-то рад, но лучше не напрягать ситуацию, на прочность не пробовать ее. Вот стоим, радостно улыбаясь, – и хорошо.
– Спасибо, я не хочу.
– Ну так отца тогда надо кормить! – помрачнела.
И отца она уже “накормила”! Поспала, забыв все плохое? Вот и хорошо.
– Мы тут поели, пока ты спала, – сказал осторожно. Не дай бог – обидится: “Вот и живите без меня!” Но она – рассмеялась:
– Ой, как хорошо-то! А то я иду, думаю: чем же вас кормить? – Она дурашливо нахмурила лоб, прижала указательный палец к носу.
“Раньше надо было думать!” – мог рявкнуть я, но опустил эту возможность: пусть всегда сияет и не думает ни о чем. А если задумается – быть беде. Чуть было не задумалась: вовремя остановил.
– Ты не волнуйся – все хорошо! – обнял ее костлявые плечики.
– Пра-д-ва? – подняв глазки, робко проговорила она.
– Ну! – воскликнул я.
Если она помнит “наши слова” (“пра-д-ва” вместо “правда”, например) – то удержу ее на плаву. Слово – самый прочный канат.
Мимо прошел отец, одобрительно попукивая. Идиллия!
В руках он торжественно нес трехлитровую пластиковую банку с золотистой жидкостью – почему-то любил выносить ее, чтобы все видели. Когда не было сбора публики – выжидал, держа ее у себя в спальне. Дошел до туалета, громко защелкнулся. Оттуда донеслась знакомая трель. Мы с Нонной переглянулись, засмеялись: вся семья в сборе, функционирует нормально!
Потом мы звонко поцеловались, и я пошел в кабинет – записать эту идиллию, но не успел еще записать, как она развеялась: донеслись с кухни отчаянные стоны жены и какой-то стук, словно форточка колотилась под ветром, – но вскоре слух уловил некоторую аритмию, означающую участие человека. Пытался не отвлекаться, но как тут не отвлечешься: имеет место продолжение кошмара! Нонна бьется, как птичка, пытаясь открыть дверку шкафчика с живительной влагой, которую, кстати, я вылил вчера, да еще зачем-то придвинул холодильник к шкафчику, чтобы дверка не открывалась. Садист!
Надо как-то смягчить все. Купить ей выпить? Ну нет! Опять я окажусь в непотребном виде в том окне- телевизоре напротив, вызывая ненависть: такой “благодарности” от нее мне не надо, я ее не заслужил, и как-то не жажду. Надо отвлечь ее куда-то, где этих ужасов нет. Давай сочиняй рай, писака, а старческое свое бессилие подальше засунь.
– Ну чего? – Потирая ладошки, словно чуя что-то вкусненькое, я вышел на кухню.
Нонна рывком вытащила себя из узкой щели между шкафчиком и холодильником, видно, пыталась бессильными своими ручонками раздвинуть их. Неужто такая отчаянная жажда? Вот она, расплата за веселую жизнь, которую я воспевал так упорно! Я воспевал – а страдает она. А веселились-то вместе – вместе и отвечать. Хотя – что мои моральные муки по сравнению с ее физическими, а точнее – химическими!
Что слова могут? Но другого средства у меня нет. Пока мы говорим с ней наши слова (“пра-д-ва”, к примеру), мы еще вместе, веревка не оборвалась. Оборвется – и Нонна полетит в бездну, из которой ее мне уже не достать. Ну! Открывай рот! Или только для посторонних ты сочиняешь что-то утешительное, а как беда близко подошла – не способен?
“Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга” – осталось только для постороннего использования, а мы – не выдержали? Я оглядел поле боя, понял, что повергло ее в такое отчаяние, требующее немедленного выпивания: на столе была местами прожженная гладильная доска, рядом сипел паром утюг. Натюрморт простенький, но для нее – страшный.
Душевная слабость ее достигла предела: раньше все было ей интересно и легко, все в доме сияло, теперь ей в тягость любое усилие. Сразу – отчаяние, и тут же – в шкафчик. Холодильник не сдвинуть ей – долго ей мучиться с этой дверцей, думая, что там что-то есть! Ну и пусть лучше /это/ думает!
С веревок, протянутых в кухне, свисала, как летящий дракон, полузасохшая простыня – предстоящая битва и угнетала Нонну.
– Ишь ты, чудовище какое! – Я сорвал простыню с веревки, кинул на доску, топая утюгом, начал небрежно гладить, чтоб не подумал никто, что у нас тут какие-то трудности!
– Конец по полу волочится… грязный будет! – робко показала пальчиком она, слегка смущенная.
– Ну и что? Пр-ростыня и должна быть гр-рязная! Пр-равиль-на?
– Пр-равильно! – подтвердила она.
– И отлично! Вот так вот! – Я небрежно швырнул “растоптанного дракона” в кладовку (он плавно и нежно опустился на бюст Толстого), потом воинственно огляделся: ну кто еще мешает нам жить? Никто больше не признался… Дальше что? Надо развивать успех, пусть даже такой, не давать ей горюниться, падать духом.
– Смотри – погода отличная!
Сам вовсе не был в этом уверен.
– …пойдем?!
– …Куда? – устало проговорила она.
Да уж не в пивную же!
– Ну… просто так… погуляем!
– …А, – без выражения проговорила она и, помолчав, кивнула в сторону отцовского кабинета. – Тогда и этого надо брать… а то сидит целые дни, даже фортку не открывает!
Все-таки как-то они заботились друг о друге, пока я там где-то блистал, и в ссорах их больше
