Ему-то знать откуда?!
Говорят, что, когда оба сына Зиновия были в каторге, язвительный
Битте-Дритте тоже пел под баян, повторяя одну строчку из
“Орленка”: “Как сы-на вели на рас-стрел!”
Но Зиновия это не волновало – он-то знал точно из “высоких источников”, что сын его – оба сына! – скоро вернутся.
Теперь Сеня Левин был фактически владельцем всех достойных объектов недвижимости в поселке, включая баню. Однако, уважая батю, как бы чтил старую профессорскую иерархию и, останавливая свой “форд”, почтительно-насмешливо раскланивался с теперь уже одряхлевшими “небожителями” – нынче уже не играющими никакой роли.
Кстати, родственные связи в поселке оказались завязанными еще более круто, чем я предполагал. Поселковый алкаш-умелец
Битте-Дритте оказался родственником моего высокоинтеллектуального друга Кузи! Когда мать Битте- Дритте померла, отец его, грозный милицейский начальник, забрюхатил красавицу Надюшку, опередив с этим делом даже Зиновия. И что интересно, внебрачный сын Савва гораздо больше походил на отца, чем непутевый Битте-Дритте, и даже унаследовал от отца грозную милицейскую профессию, хотя вырос сиротой и отца почти не видел
– тот вскоре погиб.
Непутевый Битте-Дритте, он же Боб, приобрел свое прозвище, которым, впрочем, гордился, во время срочной службы в Германии, где он занимался успешной починкой машин местным немцам – и неплохо, похоже, зарабатывал, во всяком случае, привез оттуда почти что музейный “хорьх”, на таких машинах ездило лишь высшее командование рейха.
Вот такое удивительное древо – а впрочем, почему удивительное? – тут выросло. И когда пошли по телевизору “мыльные оперы” с запутанными отношениями и внебрачными детьми, Битте говорил не без гордости: “У нас-то покруче все!”
Чтобы окончательно все запутать – как он любил это делать, -
Битте проникся по возвращении из армии страстью к Надюше, которая фактически была его мачехой, мамой сводного брата Саввы
(общий отец!), но это не удерживало страстного любовника, а, наоборот, может, даже где-то подстегнуло его. Да, страсти тут были вполне латиноамериканские.
Так что мои надежды написать что-нибудь из жизни обыкновенных наших людей потерпели фиаско… Где ж тут обыкновенные?
Кузя сидел на террасе, раскачиваясь в качалке, и на меня не смотрел. Пристальный его взгляд был устремлен вдаль, на следующий участок, где некоторое время назад поселился “новый русский”. Он безжалостно снес все старье и теперь возводил бетонные хоромы. Перед домом какие-то заграничные мастера – финны, что ли? – сделали красивый помост, на котором новый могучий хозяин баловался штангой и гирями, “делая” то одну мышцу, то другую, хотя и так все его рельефные мышцы казались бронзовыми. “Третье Тело России” – так он сам отрекомендовал себя, когда навязчивый Битте-Дритте проник к нему. Имелось в виду, как мы поняли, третье место в России по бодибилдингу,
“телесному строительству”, столь модному сейчас. Теперь Кузя, олицетворяющий, как известно, Дух и Совесть, часто с болью смотрел в ту сторону. Господи, всюду торжествует теперь лишь
Тело, без Духа и Совести!
Впрочем, и прежний хозяин этой усадьбы, советский классик
Голохвастов, автор многотомной эпопеи “Излучины”, авторитетом у
Кузи не пользовался. Более того – он Голохвастова презирал, хотя сам написать столько томов никогда бы не смог, даже просто физически. А фактически Кузя не написал ни строчки, что не умаляло его высокомерия, а, наоборот, укрепляло… Он чист и высок!
За бывшими угодьями Голохвастова, теперь проданными и разрушенными, поднималась другая знаменитая усадьба. Там жил прежде Василий Пуп, советский поэт-классик, переведенный на сотню языков (правда, народов СССР). Пуп тоже не пользовался уважением Кузи, хотя с отцом его крепко корешился, пока не съехал отсюда. С батей Зиновием часто, бывало, упивались они военными воспоминаниями, хотя Зиновий воевал на флоте, а Пуп был кавалерист. Не оттого ли главная улица поселка называлась
Кавалерийской и не потому ли ее никак не хотели переименовывать в улицу Ахматовой? – этот язвительный вопрос Кузя не раз задавал мне, и я не знал, что ответить. Я даже чувствовал себя порой виноватым перед Кузей за это, хотя как раз Кузя, а не я работал одно время при Пупе референтом по дружбе народов и сопровождал
Пупа на пышные, как было принято тогда, курултаи и сабантуи.
Теперь дачу одряхлевшего Пупа купил наш кореш, поэт-песенник
Ваня Ходов. И сейчас он махал нам оттуда.
– Привет! – подошел я к Кузе. – А Зиновий где?
– Укатил в Бордо… как я и предсказывал! – горько усмехнулся Кузя.
Да, у Кузи, конечно, были основания и для гордости, и для горечи. Было известно, что он уже много лет пишет роман “Защита ужина”, который должен был все затмить. Но в той компании, где он вращался, вряд ли мог ждать его триумф: самый привередливый народ – это слависты-экстремисты.
– Ты слышал вчера… какой-то странный… хлопок по воде? – сказал я тихо. Но Кузя разобрал: слух у него был тонкий, я бы даже сказал – утонченный!
– Млат водяной? – усмехнулся Кузя. – Это ты, что ли, с обрыва упал?
Издевается? Когда мы в молодости подружились втроем – я, Кузя и
Ваня, – мы сами себе дали прозвища, поделив строчку из известной поэмы Жуковского: “…и млат водяной, и уродливый скат, и ужас морей – однозуб”. Млатом водяным из-за большой головы на худеньком тогда тельце был я, уродливым скатом (потому что в разговоре плавно шевелил крыльями носа) был Кузя, а ужасом морей
– однозубом был Ваня, и прозвище это он вполне подтвердил.
– Нет, не я. Что-то вроде бы с неба в воду упало, – сказал я.
Кузя удивленно-насмешливо поднял бровь – мол, это насекомое (то есть я) собирается поговорить о чем-то возвышенном?
– И какие-то странные последствия, – указал я на простыню, как раз надувшую “грудь” под порывом ветра. Фиолетовый отпечаток летящего существа – раскиданные руки-ноги, спина, голова – проступил вполне явственно – и тут же опал, потеряв ветер.
– Какой-то… чернильный ангел… из ручья, – проговорил я неуверенно.
– Крестился, значит, в ручье? Поймал божественную субстанцию? – произнес Кузя еще насмешливо, но взгляд его уже затуманился какой-то мыслью, что-то он тут понял, чего не понял я. При всей якобы его непрактичности Кузя довольно цепок.
Он даже поднялся с кресла и, метя пол кистями роскошного халата, пошел в комнату, вынес фотоаппарат и щелкнул изображение на простыне, когда она снова надула “чернильного ангела”.
Фотоаппарат зашипел, и из задней щели пополз мокрый снимок.
Когда он вылез полностью, Кузя осторожно, за уголок, положил его на круглый стол – и на фото все яснее стал проступать
“чернильный ангел”.
– Да, значит, посетил он нас, – задумчиво глядя на “ангела”, тихо произнес Кузя. И опять я ничего не понял: как-то странно он говорит! Почему “он”, если это все-таки, наверно, я отпечатался, и почему – “нас”? Кузя вроде тут ни при чем. Но умеет, молодец, пристроиться, взять все бремя славы на себя!
– Надо ехать в город, – совсем уже задумчиво проговорил он. Про меня, как про какую-то случайную мелочь, было забыто. Как бы ненадолго и случайно я оказался “переносчиком” чего-то высшего, а чего именно- этого мне было не понять, не стоит даже объяснять, расходовать время. “Мавр” может уходить?
Мне, значит, в город не надо?
А ему зачем?
