на Гурия или Колю с Толей, и мы поспешили уйти, чтобы очутиться вскоре в другом заведении, где танцевали на сцене красивые малоодетые девушки. Некрич тут же начал искать среди них похожую на Ирину.
За соседним столиком сидела компания немцев, Некрич принялся налаживать контакт, подсел к ним и стал объяснять, что едет ' нах Дойчланд ', показывая рукой в сторону сцены. Один из немцев, рыжеволосый, в очках, немного говорил по-русски.
– Я есть Ульрих, я есть из Мюнхен, специалист по реклам, – объяснил он, глядя на нас поверх очков.
Ульрих оказался одержим примерно той же манией, что и Гурий: достав из кармана толстый конверт, он стал вынимать из него и показывать нам свои фотографии московских вывесок, витрин и афиш.
– Это будет исчезать, – говорил он, тыкая пальцем в надписи большими буквами, как в книгах для дошкольников, 'Молоко ',
'Продукты ' и в простые, как в букваре, рисунки овоще-фруктов. -
Это есть нигде! Особый стиль. Больше не будет никогда! Как
Атлантида.
– Да что ты понимаешь в нашем стиле! – Некрич обнял Ульриха за плечи, почуяв, что нашел для себя подходящую публику. – Что ты вообще можешь в нас понять, немчура ты очкастая? Я родился здесь, я – русский! – Как и полагается при этих словах, Некрич ударил себя кулаком в грудь. – Я в этом городе полжизни прожил!
Ты знаешь, что это значит – полжизни здесь прожить и не сдохнуть?! Нет, этого никому из вас не понять… как был для вас р-р-русский человек загадкой, так навсегда и останется!
Желая, очевидно, продемонстрировать масштаб своей загадочности,
Некрич захотел подарить нам с Ульрихом по девушке из числа танцующих и стал пробиваться за сцену, чтобы договориться о цене. Но такая услуга правилами заведения не была предусмотрена,
Некрич стал скандалить, обещать совершенно нереальные суммы, нам было предложено удалиться, и, чтобы не получить по шее, я взял его под локоть и вытащил на улицу. Ульрих увязался за нами. Идя посреди пустой проезжей части и держась с Некричем за руки, они распевали на два голоса: 'Ах, майн либер Августин, Августин,
Августин… '
Потом мы попали в какое-то совсем уж странное место, бывшее, судя по всему, ночной пельменной, потому что на закуску к водке здесь не предлагалось ничего, кроме пельменей и синеватых яиц под майонезом. За пятью или шестью столиками в небольшом помещении стояли бессонные небритые старики, бомжи и нищие, прыщавые панки, несколько пожилых алкоголичек и одна красивая печальная блондинка с иссиня-черным, как грозовая туча, синяком в пол-лица. Едва войдя, Некрич заказал всем присутствующим по сто граммов и одному яйцу. Народ потянулся к нашему столику.
– Уезжаю я, ребята, – сообщил Некрич двум подошедшим первыми красноглазым старикам, – уезжаю навсегда! Не поминайте лихом!
Стоявшая в углу пожилая женщина покачала головой, узнав, как далеко он собрался.
– А меня с собой не возьмешь? – спросила ее подруга, поправляя просвечивающую прическу. – Со мной не соскучишься. А то ведь там небось и водки не с кем будет выпить.
– Ну что, давай на брудершафт, – предложил Некрич одноногому на костылях в солдатской шинели, кажется, времен первой мировой. -
На прощание!
Одноногий засунул оба костыля под мышку, но, когда скрестил с
Андреем руку со стаканом, не удержался на единственной ноге и, потемнев лицом, стал с кряхтеньем валиться на стол. Ульрих поймал его и снова поставил прямо, затем украдкой, чтобы никто не видел, вытер руки под столом о скатерть. Понюхал их, поморщился и, не в силах преодолеть к ним отвращения, спрятал в карманы брюк.
– Передавай от меня Коле привет! – смеясь пустыми младенческими деснами, сказал беззубый нищий. – Канцлеру ихнему. Так и скажи: привет тебе от дяди Вади Петушкова из ночной пельменной.
– Обязательно передам, – ответил Некрич.
– Смотри, не позабудь!
– Ни за что не забуду. И ты меня, дядя Вадя, не забывай!
Печальная блондинка, наскоро запудрив синяк, пробралась поближе к Ульриху и всякий раз, когда он скользил глазами по ее лицу, поспешно улыбалась ему половиной рта (целым ртом улыбаться ей было, наверное, больно).
– Всем еще по сто граммов и по порции пельменей! – опять заказал
Некрич.
Из пельменной он уходил народным героем. Все наперебой желали ему удачи, пили за его здоровье, а пожилая синегубая алкоголичка послала ему из своего угла воздушный поцелуй и слегка пошевелила в воздухе пальцами.
На улице мы расстались с Ульрихом. Довольный знакомством с жизнью ночной Москвы, он написал Некричу свой мюнхенский адрес и подарил на прощание зажигалку. В такси Андрей, забившись в угол заднего сиденья, подолгу держал ее зажженной, глядя на пламя.
У меня дома мы очутились под утро, хотя светать пока не начинало. Опьянение еще не прошло, а голова уже болела тупо, как отсиженная нога. Не хотелось включать свет, еще труднее было заставить себя возиться с постелью для Некрича. Если бы не он, я бы завалился сейчас спать, не раздеваясь… Некрич ушел в уборную, и, пока он там журчал, я включил автоответчик.
'Это опять я. Не знаю уже какой раз тебе звоню, а тебя все нет.
Я не могу больше быть одна. – Иринин голос звучал неуверенно, она не сразу находила слова, как человек, который хотел поговорить с другим человеком, а вынужден разговаривать с молчаливым автоматом, не прощающим к тому же ни одной оговорки и все записывающим. – Гурий чуть не убил меня за то, что я целый мешок его старья на помойку выбросила. Порвал, скотина, два моих платья и ушел. Я не знаю, что теперь делать, я не могу так больше жить! Если ты не приедешь, я включу газ, говорят это не больно, просто засыпаешь – и все… Я не могу одна, мне гадко… я не понимаю… Как я ненавижу эти автоответчики! '
Некрич вошел в комнату. Только что он, казалось, едва стоял на ногах, а теперь выглядел уже вполне трезво. Сел на край постели, положил на колени мокрые после ванной руки.
– Звонила твоя жена, хочет, чтобы я срочно к ней приехал.
– Сейчас?!
– Не знаю, звонила она, может быть, уже давно, но я поеду.
Кажется, ею овладели суицидальные намерения.
– Ах это… – Некрич махнул рукой. – Да брось ты!.. Эти намерения овладевают ею каждую неделю. Она же истеричка, обыкновенная истеричка, неужели ты еще не понял?!
– Может, ты и прав. Но все равно… – Я чувствовал вину за то, что не позвонил Ирине накануне, когда она просила. – Все равно я поеду.
– Ладно, – согласился Некрич, – езжай, раз она тебя зовет.
Только я с тобой. А то ведь у тебя наверняка и денег на такси нет. Эх, голь перекатная…
На улице по-прежнему не было заметно никаких признаков рассвета, небо было обложено тучами. Моросил мелкий невидимый дождь. Пока поджидали такси на перекрестке, Некрич ежился, подняв воротник плаща, чихал, сердито сморкался (под утро у него начался насморк) и ворчал на меня, как будто я насильно потащил его с собой.
В такси неожиданно выяснилось, что он хочет не только проводить меня, но и вместо меня пойти к Ирине.
– Пойми, это же мой последний шанс, я же больше никогда ее не увижу! Я ведь улетаю завтра, и все. Навсегда! Она же моя жена, в конце концов имею я право с ней попрощаться?! А насчет того, что она самоубиться грозилась, даже и не думай! Кто, всерьез решив свести счеты с жизнью, станет об этом направо и налево раззванивать? Она уже давно об этом забыла и спит сейчас зубами к стенке, можешь мне поверить, я-то эти ее фокусы знаю.
