Всю дорогу Некрич уговаривал меня, не останавливаясь ни на секунду. Если он делал паузу, чтобы высморкаться, глаза его, выпучиваясь над носовым платком, продолжали умолять меня без слов. Я пытался найти повод, чтобы отказать ему, но не мог сосредоточиться. Сказать ему ' нет, и все ', не затрудняясь объяснениями, после того как он целый день угощал меня в лучших ресторанах, я не мог.
– Не боишься, что, увидев тебя, Ирина расскажет потом об этом
Гурию?
– Не расскажет. Ты же сам говорил, что она два часа рыдала у тебя на плече, узнав, что они меня застрелили! Значит, она меня не выдаст.
Я проклял свою выдумку, но взять слова назад было уже поздно.
Когда машина остановилась, я так и не пришел еще ни к какому решению. Я чувствовал себя слишком усталым и сонным, чтобы решать. Может быть, раз Некрич все равно завтра улетает, ничего особенного не произойдет, если он сегодня встретится с Ириной?
От мучительных попыток просчитать возможные последствия этой встречи голова заболела еще сильнее, и мне сделалось все безразличным. Мы вышли из машины на темную мокрую улицу, и я отпустил такси – скоро должно было открыться метро.
– Так я пойду к ней? – Некрич наклонил голову набок, целиком превращаясь в напрягшийся от ожидания знак вопроса.
Все три угловых окна его квартиры на последнем этаже были темными. Я кивнул. Не сказав больше ни слова, он повернулся, сделал несколько шагов в направлении подъезда, потом вдруг вернулся назад.
– Вот еще что… Будь так добр, верни мой ключ от входной двери… Не хочу ее будить звонком, пусть это будет сюрприз…
– Откуда ты знаешь, что ключ у меня?
– Мне ль не знать… – неопределенно ответил Некрич и протянул руку с распластанной ладонью.
Я достал ключ, который всегда носил с собой, и положил его на ладонь. Он сжал ее и потряс поднятым кулаком в воздухе – на удачу.
У кого-то я уже видел этот жест, но лишь после того, как Некрич исчез в подъезде, вспомнил: Ирина рассказывала мне, что, когда хочет, чтобы ей повезло, говорит про себя: ' Некрич, милый, не выдай ' – и сжимает кулак. Одинаковость жестов создавала между ними связь, исключающую меня. Под усиливающимся дождем я подумал, что был, вероятно, как и Гурий, и любой другой, всего лишь третьим лишним между Некричем и Ириной.
Дожидаться, пока зажжется какое-нибудь из трех угловых окон последнего этажа, я не стал и не спеша пошел по направлению к метро. Торопиться было некуда, до открытия ближней станции оставалось еще минут двадцать. Холодные капли падали на мою больную похмельную голову. Это было приятно.
Взрыв за спиной раздался, когда я уже зашел за угол соседнего дома. Грохот был таким, что сработал условный рефлекс, и я обнаружил себя сидящим на корточках. Вслед за взрывом наступила еще более гулкая тишина, чем была до него. Выйдя из-за угла, я увидел, что улица перед некричевым домом завалена грудой камней, балок и плит, а угол верхнего этажа дома снесен. На месте некричевой квартиры зияла под небом огромная черная дыра с рваными краями. Над горой обломков беззвучно оседало в свете фонарей облако пыли.
На остальных этажах и в доме напротив повыбило стекла, загорались, высвечивая дождь, окна, люди высыпали из подъездов на улицу. 'Газ, – слышал я повторяемое со всех сторон разными голосами слово, – газ рванул '. Вместе с другими я бросился разбирать обломки, но скоро мы добрались до бетонных плит, сдвинуть которые нам было не под силу. Из-под них не доносилось ни звука. Паузы, когда мы все замирали, прислушиваясь, были наполнены слитным безразличным шумом дождя. Не оставалось ничего иного, как дожидаться спасателей. Они приехали вместе с милицией, двумя пожарными машинами и ' скорой помощью '. На улице сделалось тесно от разворачивающихся автомобилей.
Милиционеры принялись расталкивать толпу. Прислонясь к стене дома напротив, я смотрел за действиями спасателей в мокрых блестящих комбинезонах. Чем больше людей и машин суетилось под дождем вокруг груды обломков, тем очевидней казалось, что все это бесполезно.
'Газ… Она все-таки сделала это. – Мысли возникали в голове сами собой и без всякого моего участия соединялись друг с другом в объяснение происшедшего. – Открыв дверь своим ключом, Некрич не почувствовал из-за насморка запаха газа. После ремонта в квартире поменяли все выключатели, он не смог их найти и, чтобы сориентироваться, зажег подаренную Ульрихом зажигалку. Если
Ирина звонила мне, предположим, вечером или еще раньше и через несколько часов после этого открыла конфорки, то к утру газа должно было накопиться достаточно, чтобы все разнести. Если бы я, вместо того чтобы целую ночь шляться с Некричем, пришел вечером домой и услышал ее запись на автоответчике… Или, может быть, я просто сам… ' От последнего ' если бы ' я почувствовал приступ такой обессиливающей тошноты, что сполз вниз по стене.
Сидя на корточках, я увидел в нескольких шагах от себя модель бомбардировщика с погнутым крылом. Выброшенный взрывом, он совершил свой первый и единственный перелет и теперь валялся искореженный на асфальте. Я хотел было подобрать его, но не нашел в себе сил подняться.
Когда наконец рассвело, от горы обломков к машине ' скорой помощи ' пронесли двое носилок. Лежавшие на них были накрыты с головой, а значит, ни в какой помощи уже не нуждались. Со вторых носилок свешивалась рука. Она была серая и явно неживая, будто даже не человеческая, а какая-то кукольная. Но на узком длинном запястье был браслет, который я не смог не узнать, – браслет некричевой бабушки, тот самый.
Некоторое время я сидел у стены с закрытыми глазами, положив голову на руки. Когда я встал, дождь уже прекратился. Я не заметил, когда он кончился. Народ, жаждавший, как всегда, увидеть извлекаемые из-под плит трупы, убедился, что больше никто не погиб, и начал расходиться. И тогда в дальнем конце уводящего в густой утренний туман пустеющего переулка я увидел их: старуха костюмерша в брюках клёш наклонилась над маленьким
Некричем в крестьянском армячке и лаптях, затягивая ему пояс;
Некрич вырвался из ее рук и, шлепая лаптями по лужам, побежал прочь, все дальше в туман. Почти совсем уже растворившись в нем, он неожиданно обернулся и высунул язык.
Я поднял бомбардировщик и, неся его за погнувшееся крыло, как подбитую птицу, побрел домой.
Я снова был один.
Первые несколько дней я каждое утро и еще пару раз вечером приходил к некричеву дому. Меня влекло туда, как на место преступления. Не подходя близко, я рассматривал громадную брешь в стене на последнем, пятом, этаже, башенный кран, грузовики, увозящие обломки, суетящихся рабочих. Снизу мне видны были словно в насмешку сохранившиеся на единственной уцелевшей внутренней перегородке фотографии и натюрморты. Все остальное было сметено начисто, из полуобвалившихся кирпичных стен торчали вывернутые трубы, свисали обгорелые потолочные балки, обугленные обрывки обоев. Рабочие, казалось мне издалека, с явным удовольствием доламывали и добивали ломами, расчищая пространство, то, что осталось после взрыва. Иногда кто-нибудь из них извлекал внизу из постепенно уменьшающейся груды обломков какую-либо вещь из коллекции Гурия и, разглядев, брезгливо отбрасывал или, наоборот, бережно относил в стоящий неподалеку вагончик. Подолгу возле дома я не задерживался, опасаясь, что кого-то может заинтересовать, почему я появляюсь здесь снова и снова.
Но уже к вечеру того же дня или утром следующего ноги сами несли меня к этому дому. Мне было понятно все, что случилось, яснее ясного, ясно до безумия, и все-таки это не умещалось в голове.
Только вид исковерканных стен под открытым небом своей чудовищной очевидностью останавливал вращение одних и тех же мыслей по замкнутому кругу. Если бы я позвонил Ирине до того, как пришел Некрич! Если бы я не отпустил его к ней вместо себя!
Если бы, если бы… Мне было очевидно, что это зрело в Ирине давно, может быть, всегда и, уж во всяком случае, совершенно определенно с того момента, когда она поверила Гурию, что Некрич убит (а я, зная, что он жив, не сказал ей!), и он начал сниться ей, зовя к себе. Точно так же очевидно было, что она как бы играла в русскую рулетку и, уже включив газ, наверняка ждала, что я все-таки приеду, не могу не приехать. Понятно мне было и неумолимое взаимодействие вещей – ключа, автоответчика, браслета, дареной зажигалки – в безжалостной игре случая, в которой мы были на самом деле лишь разменными
