не самое подходящее место для подобных опытов — там слишком много искусных и влиятельных врачей.
Однажды Вольфарту просто не дали приступить к врачеванию; произошло это так.
В одной из городских больниц лежала восемнадцатилетняя девушка, которая после шестинедельной задержки месячных страдала от мучительнейших спазм и рвоты. Вольфарт предложил помочь ей посредством магнетизирования, лечения магнетическим сном. Разговор Вольфарта с тайным советником состоялся в моем присутствии. Пациентка была очень слаба, и врач заявил, что она обречена и умрет. Тут- то Вольфарт и выступил со своим предложением, которое было самым непреклонным тоном отвергнуто. Ему ответили, что «в течение долгого времени уже предпринималось множество бесполезных усилий, и ни у кого нет охоты наблюдать еще новые».
Пациентка и в самом деле через две недели умерла. Я присутствовал при анатомировании. У нее ничего не обнаружили. Тайный советник заявил, что никто и не рассчитывал что-нибудь обнаружить.
Как я уже сказал, девушка была очень молода. После этого случая я пал духом еще больше обычного.
Я рассказал эту историю жене. Она выслушала ее с большим интересом. А потом выразила удовлетворение тем, что девушку оградили от посягательств на здравый смысл. «Это достойная смерть», — так выразилась жена.
Теория о магнетическом воздействии на людей, вне всякого сомнения, вздор.
Поэтому известие о том, что в нашем городе появился магнетизер, — а он без сомнения магнетизер, — меня тревожит. Я рассказываю об этом жене.
Она говорит, что понимает мою тревогу. Я лежу без сна и размышляю над ее ответом: нет ли в нем двусмысленности?
Я слышу, как в библиотеке играет на фортепиано моя дочь. Звуковая капель долетает до меня; дочь играет очень мягко, очень проникновенно, возможно, потому, что впитала мелодию слухом. Моя дочь слепая. Я часто с удовольствием слушаю ее игру, она прекрасно играет. И всему научилась, не зная нот.
Несколько раз она играла в салоне мадам Круа. И говорят, с большим успехом.
Я был свидетелем еще одного опыта. Вольфарт положил на стол компас и, обведя его кругом, сначала ввел в этот круг магнит, чтобы, как он пояснил, «удалить посторонние силы, которые могут случайно оказать воздействие на стрелку». Потом он поместил магнит в другую часть комнаты и начал поглаживать стрелку указательным пальцем. После десятка таких поглаживаний кончик стрелки, словно от толчка, переместился вниз. Чтобы вернуть стрелку на прежнее место, магнетизеру пришлось гладить ее в обратном направлении.
Вольфарт заявил, что это наглядное изображение (а может, он сказал — доказательство, не помню) того, что происходит, когда он лечит своих пациентов.
Рассмотреть компас поближе мне не удалось.
Может быть, Вольфарт прав. Но все же, если докажут, что существует конкретный флюид, я буду разочарован. Соблазн необъяснимого исчезает при слишком конкретном объяснении.
А я предпочитаю сомневаться и поддаваться мистическому соблазну.
Сейчас вечер. Из своего окна я вижу улицу. Под медленные капли мелодии, которую играет моя дочь, взад и вперед идут прохожие — жители моего города, приезжие. Вот мимо проносят высоко поднятые лампы. Их несут следом за идущими девицами. В стекле четко отражаются очертания моего лица. Звучит музыка. Музыкальная капель орошает меня. Я безвольно раскачиваюсь взад и вперед. Я устал. Я совершенно беззащитен. Я знаю, что дочь играет для меня.
В моей французской Энциклопедии (изданной в 1765 году в Невшателе) в статье «сомнамбула» читаю: «Это название составлено из двух латинских слов: «somnus» — сон и «ambulo» — я иду, стало быть, это значит — идти во сне. Сомнамбулизмом называют болезнь, недомогание или странное расстройство: те, кто ему подвержен, могут в состоянии глубокого сна ходить, говорить, писать и совершать различные действия».
Это я в связи с тем, что, по слухам, Мейснер приводит своих пациентов в состояние, похожее на сон. Однако пока еще никто не дал точного описания его метода.
Я почитал еще кое-какие записи, из моих собственных. Флорентийский врач Антониус Бенивениус рассказывает о молодом человеке по имени Каспер, который был ранен в руку стрелой. Два дня он провел в бдениях и молитве, после чего вдруг ударился в предсказания. Вначале он предрек, в какой именно день стрелу извлекут из раны, а затем и другие события и происшествия, которые впоследствии исполнились в точном соответствии с его пророчествами.
Прочесть об этом можно в «De abditis Morborum causis»[3], глава X. Опубликовано в 1529 году.
И в сочинениях исландца Юна Гудмундссона — этого недооцененного лекаря, жившего с 1573 по 1666 год, — можно найти описания подобных случаев. Однако еще более интересен в этом отношении Хельмут Прендлер, бывший с 1692 по 1706 год профессором в Грайфсвальде. Его четырехсотшестидесятистраничная «Causa»[4] — один из краеугольных камней моей библиотеки; Прендлер с презрением отвергает множество утверждений, содержащихся в других трудах.
Я показал эти места Штайнеру. Он прочитал, но не выказал никакого интереса. Для него все это разумеется само собой.
Дочь играла медленней обычного — это был полонез Моцарта, но играла она так медленно, что в пьесе трудно было узнать полонез. Стоя на полутемной лестнице, я смотрел на нее, дыша открытым ртом, стоял и смотрел на милую тоненькую фигуру за фортепиано.
Я думаю, она устала. Она не в силах была играть быстрее, хотя техника ей это позволяла.
Потом я увидел, как по ошибке она слишком высоко подняла руки над клавишами и, опустив их, взяла фальшивую ноту, прозвучавшую резко и пронзительно. Тогда она прервала игру и, устало поникнув, принялась ощупывать инструмент, чтобы вновь представить себе расположение клавиш. Наконец ей это удалось, и теперь она могла начать играть.
Но она не начинала, стояла тишина, и я смотрел на мою девочку, сидевшую у фортепиано. Окно справа наискосок виднелось размытым, чуть поблескивающим пятном света. Новый романтизм, думал я, молодые романтики, вот бы им увидеть ее сейчас. Прочувствовать ее образ и воссоздать на холсте вместо всем обрыдших автопортретов. Теперь она стояла у окна, протянула к нему руку, дотронулась до холодной поверхности стекла. Наверно, подумала: если я открою окно, я что-нибудь услышу.
Она надавила рукой на стекло, на ту его часть, что ближе к крючку, но окно не открывалось. Тогда она осторожно отошла в глубь комнаты. Повернула голову, прислушалась; я понял, что она ждет звуков из моего кабинета.
Она ждет меня, подумал я. И когда я войду, она подойдет ко мне, обнимет и скажет, что моя одежда — это прессованный табак, и она не понимает, почему я ее не курю. Мария, скажу я ей, послушай. В город приехал новый врач.
Я слышала, скажет она. Штайнер говорил мне об этом. Но в самом ли деле он врач? Может, он шарлатан?
Этого мы не знаем, скажу я. Этого пока еще не знает никто в нашем городе.
Я выхожу из сумрака лестницы и иду к дочери, нарочито громко ступая, чтобы ее не испугать. Я вижу, когда она услышала мои шаги. Она не вздрагивает, но она ждет.
Она спрашивает, не боюсь ли я. Я спрашиваю, о чем это она. Она говорит: не боишься ли ты, что он отобьет у тебя пациентов. Нет, отвечаю я.
Мы сели на стулья у фортепиано. На крышке инструмента мастер поставил свою марку. Эта марка — овальный арабеск, в его верхней части изображены три льва. Туловищем львы напоминают пуделей, а вместо лап у них человеческие руки. И в этих руках лилии. А в середине овала, помахивая крыльями, летит собака.
Я часто рассматривал эту эмблему. Из всех картин, висящих в моем доме, ни одна не возбуждает во мне такого любопытства.
— Мария, — говорю я, — пойдем, погуляем. Ты слишком много сидишь взаперти.
