Но почему Бриджин так презрительно относится к книгам? – недоумевал я. В лесу ведь и книг-то никаких нет. Как, по-моему, их никогда не было и в жизни самого Бриджина. Так что же он язвит по поводу наших «чтений»?
Любой из этих людей вполне мог втайне завидовать тем знаниям, которые столь ревностно скрывались от них хозяевами. Рабу с фермы за попытку научиться читать запросто могли выколоть глаза, могли насмерть засечь его кнутом. Книги были опасны, и у рабов были все основания их бояться. Но страх – это одно, а презрение – совсем другое.
Я не обращал внимания на эти насмешки и презрительные высказывания, воспринимая их как обыкновенное злопыхательство, ибо в той истории, которую рассказывал каждый вечер, не было ничего недостойного истинного мужчины. Каким образом могла история о войне и героических подвигах ослабить волю тех, кто каждый вечер жадно ее слушает? Разве эти прекрасные строки не сплачивали людей, не делали их братьями? Разве плохо, что после моего рассказа люди высказывали собственное мнение, и порой весьма интересное, относительно правильности или неправильности тактики генералов и подвигов простых воинов? Неужели лучше было бы сидеть, как истуканы, в безмолвии, вечер за вечером и слушать стук дождя? Так ведет себя бессловесная скотина, лишенная способности самостоятельно мыслить. Неужели они считают, что именно это и делает их настоящими мужчинами?
А однажды утром я услышал, как Итер сказал – прекрасно зная, что я могу его услышать, – что-то насчет великих дураков и великих лентяев, которые готовы вечно слушать, как какой-то мальчишка травит им всякие лживые байки. И я не выдержал. Я уже готов был начать яростно возражать, бросая ему в лицо те самые аргументы, которые только что перечислил выше, но тут запястье мое стиснула чья-то железная рука, а потом чья-то ловкая подножка чуть не заставила меня рухнуть на землю.
Я вырвался и заорал на Чамри Берна:
– Что это ты себе позволяешь? – Он извинился за свою неуклюжесть, но руку мою не только не выпустил, но и стиснул еще крепче, и я услышал, как он в полном отчаянии шепчет:
– Ох, заткнись-ка ты лучше, Гэв! Ты что, не видишь: он же тебе специально наживку забросил! – И Чамри потащил меня прочь от тех людей, что собрались вокруг Итера.
– Он же всех нас оскорбляет! – не унимался я.
– И кто его остановит? Ты, что ли?
Чамри удалось завести меня за поленницу дров, подальше от глаз, и он, увидев, что теперь я спорю уже только с ним и не пытаюсь бросить вызов Итеру, выпустил наконец мое запястье.
– Но почему… почему?..
– Почему они тебя не любят? Почему у тебя есть дар, которого нет у них?
И я не нашел, что на это возразить.
– А рука у них, между прочим, довольно тяжелая, и на твой нежный голос им наплевать. Ах, Гэв, не пытайся быть умнее своих хозяев. Это дорого обходится.
Только теперь я увидел в глазах своего друга ту же печаль, какой были отмечены лица почти всех этих людей, – это был след душевных терзаний. Все они начинали с очень малого, но постепенно утратили даже и эту малость.
– Они мне не хозяева! – гневно воскликнул я. – Мы здесь свободные люди!
– Ну, в общем, да, – сказал Чамри. – Отчасти.
Глава 9
Братья Итер и Бриджин – даже если им и не нравилась моя внезапная популярность – понимали, должно быть, что любая попытка помешать нашим ежевечерним «чтениям» может вызвать настоящий бунт. И пока что они только скалили зубы, насмехаясь надо мной и моими друзьями Чамри и Венне, но остальных не задевали. А мы тем временем продолжали яростно пробиваться сквозь бесконечные строфы к концу поэмы об осаде Сентаса, и за окнами нашей хижины долгая темная зима медленно поворачивала к весне. Закончили мы как раз к весеннему равноденствию, и кое-кто из моих слушателей никак не мог понять, что это все и больше Гарро ничего не написал.
Сентас пал, его стены и огромные ворота были разрушены, цитадель сожжена дотла, мужчины зверски убиты, женщины и дети взяты в рабство, а тот герой Рурек, которому предсказывали страшную смерть, ликуя, отправился с победой и богатой добычей назад в Пагади – и что же случилось потом?
– Неужели он все-таки пройдет вместе с армией через те холмы? – желал знать Бакок. – После всего, что ему та ведьма напророчила?
– Ну конечно же, он пройдет мимо Требса, если не в этот день, так в следующий, – сказал Чамри. – Не может человек избежать того пути, который ему судьбой предначертан, тем более что прорицательница видела, как он идет через холмы близ Требса.
– Тогда почему же Гэв об этом не рассказывает? – удивился Бакок.
– Эта история заканчивается падением города Сентас, – сказал я ему.
– Как же так? Получается, что вроде как все умерли? Но ведь умерли-то далеко не все!
Чамри попытался объяснить ему, что такое сочинители и выдуманные ими истории, но Бакока эти объяснения не удовлетворили. Да и прочие мои слушатели загрустили.
– Ну, теперь и вовсе скука начнется! – заявил Таффа. – Жаль, что мы больше не услышим об этих сражениях, где рубятся на мечах. Это жуткая вещь, когда сам в таком сражении участвуешь! А слушать об этом даже приятно.
Чамри усмехнулся.
– Так, пожалуй, почти обо всем в жизни можно сказать.
– А есть еще истории вроде этой, Гэв? – спросил кто-то.
– Историй вообще великое множество, – осторожно ответил я. Мне не очень-то хотелось начинать новую эпическую поэму. Я чувствовал, что становлюсь узником собственной аудитории.
– Ты мог бы и ту, которую мы только что слушали, снова рассказать, – предложил один из моих верных слушателей, и многие с энтузиазмом его поддержали.
– Следующей зимой, – сказал я. – Когда вечера снова станут долгими.
Мой вердикт они восприняли как некий ритуальный закон, озвученный жрецом, и согласились с ним без возражений.
Но Булек все же мечтательно промолвил:
– Хотелось бы мне, чтобы и для коротких вечеров нашлись короткие истории! – Сам он слушал эпическую поэму Гарро с болезненным вниманием, с трудом подавляя мучительный кашель, и батальным сценам предпочитал описания дворцовых покоев, трогательные домашние сценки, а также историю любви Алиры и Руоко. Мне Булек нравился, и я с тоской видел, что этот совсем еще молодой мужчина день ото дня слабеет, одолеваемый страшным недугом, хотя с приходом весны стало гораздо теплее, да и солнышко веселее светило. Я не мог противостоять мольбе несчастного Булека и сказал:
– О, короткие истории тоже есть! И одну из них я вам расскажу. – Сперва я хотел продекламировать «Мост через Нисас», но не смог. Знакомые строки, которые я помнил совершенно отчетливо, были отягощены чем-то таким, чему я был не в силах противостоять. Я просто не смог выговорить ни слова.
Тогда я мысленно представил себе, что вхожу в нашу классную комнату, открываю общую тетрадь и вижу там рукописный текст одной из басен Ходиса Бадери «Человек, который съел луну».
Я пересказал ее им почти наизусть. Они слушали внимательно, как всегда, но басня была воспринята неоднозначно. Некоторые смеялись и кричали: «О, это еще лучше! Такого мы еще не слыхали!», но другие сочли это «чепухой», «дурацкой историей», а Таффа даже назвал басню «глупой».
– Э нет, в ней для каждого свой урок! – возразил ему Чамри, который слушал басню с явным удовольствием. Они принялись спорить, был ли человек, который съел луну, лжецом или не был. Они никогда не просили меня разрешить их споры или хотя бы принять в них участие. По-моему, я был для них просто книгой, если можно так выразиться. Я, так сказать, выдавал им текст, а уж обсуждение текста было их задачей. Между прочим, порой я слышал от них такие тонкие замечания, особенно по поводу морали, каких мне и от образованных людей далеко не всегда доводилось услышать.
После этого они почти каждый вечер выбивали из меня какую-нибудь басню или стихотворение, однако теперь их требования стали все же менее настойчивыми, поскольку теперь не нужно было прятаться в хижине от дождя и мы собирались под открытым небом. Образ жизни в лагере стал весьма активным – охота, установка силков и ловушек, рыбная ловля сменяли друг друга, ведь в конце зимы и в начале весны
