голубей. Четыре птицы в клетке и мешочек с зерном, завязанный красной лентой. Их надо было передать мистеру Пилигриму, пациенту из палаты 306.
Старик Константин потребовал, чтобы мистер Фаулер расписался в журнале, где привратник вел учет вcex доставок.
— Голуби, — пробурчал он. — Странно. Haм никогда еще не присылали голубей. Собак — да, котов тоже, даже клетку с зябликами, но голубей — никогда.
— Мистер Пилигрим их любит.
— Я не мог видеть вас раньше, мистер Фаулер? Ваш голос мне кажется знакомым.
— Должно быть, все англичане говорят одинаково, — ответил Фаулер.
— Да уж. Я непременно запомнил бы такие великолепные усы. Похоже, ваш голос ввел меня в заблуждение.
Фаулер протянул старику Константину два франка и удалился.
Привратник снял с клетки покрывало. На него уставились птичьи глаза.
— Ну-ну, потерпите, — сказал он. — Сейчас мы отнесем вас наверх.
Он позвонил в колокольчик, и на зов старика явился посыльный.
— Отнеси это в номер 306, мистеру Пилигриму.
— Слушаюсь, сэр.
— Да смотри не урони! Клетка не птица, летать не умеет, — пошутил вдогонку старик Константин.
«Итак, дорогой мой друг, я обращаюсь к тебе последнийраз…» Пилигрим вернулся к началу письма Сибил, намереваясь прочесть его снова, но потом вдруг встал, подошел к столу и взял бумагу, ручку и конверт.
«Сибил, маркизе Куотермэн, — написал он. — Прощай».
Пилигрим разорвал листок и начал заново.
Бал на балконе закончился, на солнышке осталось лишь несколько птиц — две голубки и трое голубей.
Пилигрим сел за стол и написал:
«18 июня 1913 тода. Дорогая Сибил!
Я обитаю в своего рода чистилище. Как я и предполагал, мне не позволяют ни жить, ни умереть. Меня заперли в этом доме — по-моему, его называют психбольницей — и никуда не выпускают. А теперь еще вынуждают гулять в обнесенном забором дворе. Не знаю почему; подозреваю, что я в чем-то провинился. Помнится, я разбил несколько пластинок. И сломал пару инструментов. Музыкальных инструментов — виолончель, а может, скрипку. Разве это плохо? Ведь музыка ни от чето не спасает — ни от безумия, ни от насилия. Оглядываясь назад, я сожалею, что выступал защитником искусства. Но музыка — худшее из них. Сплошь кипение и бурление, перегруженное эмоциями, с одной стороны, и мыслями — с другой. Ах, Моцарт! Ах, Бах! Слушая Баха, я всегда вспоминаю белку в колесе. Она бежит и бежит по кругу — но ничего не происходит. Ничего! Та-та-та-там! Тата-та-там! И все. Та-та-та-ни-черта! Что же до Моцарта, его эмоции остались на уровне двенадцатилетнего подростка. Он так и не достиг зрелости — за исключением половой. Его музыка соединяет в себе пошлую клоунаду и профессиональное выжимание слез. Даже не слез, а рыданий. Бетховен напыщен; Шопен приторно слащав и подвержен вспышкам раздражения: там-тара-там-
Вот так.
Мне продолжать?
Литература. Разве она положит конец войне? Да ведь «Война и мир» — это повод для новых сражений! Русские — круглые дураки, их единственным союзником в победе нaд Наполеоном была зима. Кто-нибудь захочет првторить попытку? Конечно, да! Эта кошмарная книга — самое натуральное приглашение. Толстой сам воевал под Севастополем и гордился этим. А потом прикинулся, что ненавидит войну, и закончил жизнь как сумасшедший проповедник мира во всем мире (ты ж понимаешь!), прогнав в то же время жену от своего смертного одра. И это я ненормальный? Я?
Да. Так мне говорят».
Кто-то постучал в дверь.
Пилигрим положил ручку на стол.
Кесслер, чистивший ботинки своего подопечного, вышел из спальни и открыл дверь в прихожую. До Пилигрима донесся еле слышный голос: «Клетка… голуби… зерно… Фаулер…»
Санитар вернулся с клеткой. За ним следовал молодой посыльный, наполовину швейцарец, наполовину итальянец, с мешком зерна в руках.
— Сюда?
— Да-да, спасибо.
— Деньги нужны? — спросил Пилигрим.
— Нет, сэр. Молодой человек получает жалованье.
Итальянец удалился. Закрыласъ одна дверь, потом дрyгая.
Пилигрим встал и осмотрел мешок с зерном.
— Не понимаю, — сказал он. — Я должен это есть?
— Не думаю, сэр. Полагаю, это для птиц в клетке.
— Птиц? — переспросил Пилигрим.
— Птиц, — подтвердил Кесслер. — Как будто нам их мало!
Продолжая ворчать, он ушел в спальню наводить блеск на обувь.
Пилигрим развязал ленту и порылея в мешке, пытаясь определить, что там за зерно. Маис, просо, рожь и овес. И конверт.
Пилигрим вскрыл его и прочел:
«Любителю голубей от такого же голубятника.
Сэр!
Это почтовые голуби, и они могут переносить записки. Вы увидите, как я теперь выгляжу, на прилагаемых фотографиях. Надеюсь, вам понравится.
Мы давно уже не встречались, и я подумал, что вы, возможно, хотите покинуть свое временное пристанище. Если я прав, мне понадобятся кое-какие инструкции. Я ничего не знаю о здании, в котором вы находитесь. Мне не помешал бы план или подробное описание.
Достать автомобиль — не проблема.
Я живу неподалеку, в отеле «Бор-о-Лак».
Буду ждать весточки.
Я за вами наблюдаю; Вижу вас каждый день.
Искренне ваш
Г. Фаулер».
Рядом с фотографиями лежал маленький бархатныймешочек, а в нем — металлические капсулы с зажимами, предназначенные для голубиных лапок.
Пилигрим положил письмо, бархатный мешочек и фотографии в карман и снял с клетки покрывало.
Казалось, голуби его знали. Они сразу же принялись ворковать и распушили перья. Серый, коричневыи, фиолетовыи, белый — сочетания оттенков у каждой птицы были идеально гармоничны и чарующи.
— Вынесите их на свет, — велел Кесслеру Пилигрим. Кесслер вышел с ботинком в руке и отнес клетку в спальню. Пилигрим немного задержался в гостиной — сложил письмо, запер его в ящике стола и сунул ключ в карман.
Затем вынул из конверта фотографии и по очереди просмотрел их. Правый профиль — левый профиль — фас. Усы, котелок, озаренная солнцем подтянутая фигура.