эсминцу, в конце концов.
–
– Пусть так! Но это сегодняшний день! Зачем они привязывают меня к старой истории? Я в игре, но это игра дня сегодняшнего.
– Вы проводили первичный отбор...
– Черт! – Валентино был вне себя. – Какой-то еврей... Почему вы не позаботились убрать обоих?
– Мы собирались взять старика живым и допросить с пристрастием. Но нас, к сожалению, опередили.
– Кто вас опередил?
– Насколько я понимаю – чекисты.
– Вы радуете меня сегодня, Лютер. Что ни известие, то восторг. Мне мало Моссада? Хотите, чтобы на хвост мне село еще КГБ?
ФСБ.
– Какая разница? Вы сами сказали – чекисты...
– Герр Валентино, вы в совершенной безопасности. Сюда не проникнет ни одна собака. Ни ФСБ, ни Моссад не решатся штурмовать здание в центре Парижа. Это крупный международный скандал. Однако, чисто профилактически, предлагаю вам отказаться от прогулок в ближайшие дни.
– Конечно, я откажусь. Вы думали, я поступлю иначе?
– Никак нет – мне известна ваша предусмотрительность.
Валентино Баутце обычно благосклонно воспринимал даже самую грубую лесть, но сейчас, похоже, комплимент не произвел на него никакого впечатления. Он нахохлился в кресле и мрачно смотрел на свои ноги, обутые в смешные тапочки с помпонами в виде зайцев.
– Постарайтесь достать эту сволочь, – не унимался он.
– Мы приложим к этому все усилия, герр Валентино.
– Надеюсь. Как обстоят дела с Сантой?
– Он в Петербурге, на нашей базе. Все процедуры выполнены успешно.
Валентино помолчал.
– Покажите мне его еще раз, – неожиданно потребовал он.
Но исполнительного Лютера трудно было застать врасплох.
Он моментально достал из-за пазухи фотографию Гладилина и вручил ее старику. Валентино предпочел не вставать, не тревожить суставы. Он подъехал в кресле к сейфу, вмонтированному в стену, оглянулся на Лютера. Тот мгновенно отступил и отвернулся. Шевеля губами, доктор набрал одному ему известную комбинацию, отворил дверцу и вынул дорогой фотоальбом в кожаном переплете.
Заперев сейф, он отъехал; потом положил альбом на колени и раскрыл. С фотографии в альбоме на него глянул улыбающийся молодой эсэсовец. Валентино вновь показалось, что он смотрит на себя в зеркало. Он по-прежнему видел себя именно таким, юным и сильным, а потому всячески избегал настоящих зеркал.
Рядом с собой молодым он положил фотографию Гладилина.
Сходство было несомненным, и это было неприятно. Валентино мерещилось, будто кто-то – расово неполноценный вдобавок – украл его молодость и разгуливает сейчас, живя в свое удовольствие.
– Чем больше смотрю, тем сильнее убеждаюсь, что сходства мало, – проворчал он. – Глупое лицо. Щенок.
– Герр Валентино – это тот редкий случай, когда вы заблуждаетесь, – мягко возразил Лютер. – Сходство на самом деле удивительное. Каприз Создателя. Не огорчайтесь – ведь важна не внешность, а внутреннее содержание. А какое содержание может быть у этого славянина? Он уже продемонстрировал, что являет собой лишь элементарную машину для убийств.
– Полагаю, что так, – не стал противиться Валентино.
Он, увы, не мог отрицать убийств, которые висели на нем самом и по числу неизмеримо превышали количество трупов, оставленных Гладилиным. Волей-неволей ему приходилось смириться с мыслью, что он тоже машина.
Правда, гораздо сложнее.
Гладилин виделся ему примитивным механическим устройством, тогда как себя доктор предпочитал сравнивать с компьютером.
– Сколько времени, вы сказали, уйдет на поправку?
– Завтра он будет здесь, герр Валентино. Современная медицина творит настоящие чудеса. Пара-другая небольших разрезов, которые легко будет скрыть подобающим макияжем.
Валентино взглянул на него недоверчиво:
– Позвольте, я все-таки медик. Как такое возможно? Это пластическая операция, травматичная процедура.
– Липосакция, в частности, не столь травматична, как другие манипуляции... он сразу состарится.
– Получается, достаточно было отсосать лишний жир?
– Иная мелочь подчас приносит просто поразительные результаты. Одной липосакцией дело не ограничилось, но разрушения, так сказать, минимальные. Повязки с него снимут уже сегодня вечером.
Валентино покачал головой.
– Да, вон оно что делается... – пробормотал он одобрительно.
Валентино, безусловно, отдавал себе отчет в собственном медицинском невежестве. Косметология – это вам не фенол в сердце и не вода из лужи в вену.
– Значит, завтра, – проговорил он задумчиво.
– Точно так.
– Он знает, к чему предназначен?
– Разумеется, нет. Размещен он будет со всеми удобствами. О вашем существовании он и понятия не имеет. Ему внушат, что он принят на службу в качестве киллера и что все, что от него требуется сейчас, это радоваться жизни и ждать момента, когда в нем возникнет надобность.
– Я все же не верю, что Моссад – а теперь и КГБ – обманутся таким трюком...
– Конечно, они разберутся – и, скорее всего, довольно быстро. Никаких иллюзий. Но это позволит нам выиграть время, а наши враги не только засветятся и выйдут из игры, а возможно что и понесут еще серьезные потери...
Лютер говорил бодро, но Валентино было трудно ввести в заблуждение напускной бравостью. Если дело дошло до такого рода мер предосторожности, то угроза более чем реальна. Доктору отчаянно не хотелось покидать Париж; он здесь уютно прижился, но все больше склонялся к мысли, что сделать это придется.
Жаль.
Ужасно жаль.
Жалко всего – прежде всего дома, где теперь обоснуется этот урод. Обоснуется и осквернит. А он будет беспомощно наблюдать за творящимся безобразием в замочную скважину.
* * *
Моисей Залманович Нисенбаум, имевший опыт неволи, не мог пожаловаться на условия своего заключения.
Конечно, тюрьма всегда остается тюрьмой. Но в камере было чисто, тепло и светло; кормили отменно, не дергали по ерунде – разрешали читать, лежать в дневное время; предлагали даже выпивку и сигареты, но Нисенбаум отказался и от того, и от другого. Никита Владимирович был весел и любезен, много шутил, намекал на какие-то соблазнительные для Нисенбаума перспективы.
Однако Соломону Красавчику было здесь много хуже, чем в концлагере.
Хуже, потому что Бог покинул его.
Он никак не мог сообразить, в чем тут дело.
Он всегда и во всем следовал внушенной ему заповеди: выживай. При этом ему удавалось сделать так, чтобы не выживать за счет других, – враги вроде Иоахима Месснера, конечно, не шли в счет. Он и сейчас поступил в соответствии с этой заповедью, тем более что у него возникли серьезные сомнения в искренности и доброжелательности израильских друзей. И он сдал следователю всех, кого знал, будучи
