измученного, по открытой дороге. Сердце зяблика готово было разорваться, маленькие крылышки уже три раза выносили его из-под страшного броска хищника, но тот гнал его дальше и дальше, а раскалённая пыль дороги слепила глаза, дыхание перехватывало.
Мальчики были уже близко.
— Сейчас покончит! — крикнул один, но тут оба вдруг остановились, словно споткнувшись: Белое Пёрышко сложил крылья и камнем упал им под ноги. Ястребок, падавший за ним, в последнюю минуту успел свернуть в сторону и взмыл вверх, готовясь повторить бросок.
А Белое Пёрышко лежал в пыли, почти касаясь босой загорелой ноги мальчика. Он поднял головку, чёрные глаза его ярко блеснули, он тяжело дышал, но не шевелился. Не пошевелился он даже тогда, когда рука мальчика охватила его и осторожно подняла к самому лицу.
— Это он от усталости свалился, — сказал один.
— А я говорю, он нарочно так, ему деваться было некуда, он за нас и спрятался, — возразил другой. — Мне дядя Джулио рассказывал, так бывает. Человека он меньше боится, чем ястреба. Ну, готово, сверни ему шею и клади ко мне в сетку.
— Я тебе самому за него голову сверну, — огрызнулся первый. — Ты что? Совесть греку продал? Птаха нам поверила, а ты — голову?..
— Не валяй дурака, — рассердился второй, — полсотни наловили, а с одним возню затеял. Давай сюда, я сам ему голову сверну. А не то выпусти, вон ястреб на телеграфном столбе сидит — дожидается.
Спор, несомненно, перешёл бы в драку, но мальчики уже поравнялись с решётчатой калиткой сада. Загорелая рука проворно просунулась сквозь решётку.
— Лети, малышок!
Пальцы разжались… В ту же минуту быстрые крылья унесли Белое Пёрышко в глубь сада, в самую чащу каких-то колючих кустов. Он проскользнул в тенистый коридорчик меж ветвей, у самой земли, и долго сидел там тихо, не шевелясь, не веря ещё в своё спасение.
Зато к вечеру, уже почти в сумерки, удивлённые хозяева сада в первый раз в жизни услышали песню зяблика. Наши перелётные птицы не поют в местах зимовки, свои песни они оставляют родине. Но Белое Пёрышко взлетел на ветку апельсинового дерева и там, раздувая горлышко и трепеща крылышками, спел свою лучшую песню, какую пел только летом у родного гнезда.
— Вы-чиу! — звонко закончил песню Белое Пёрышко и, задорно взмахнув крыльями, повернулся на ветке. Но время весёлых летних драк уже прошло, никто не ответил на его вызов, и он сам сразу же забыл о нём. Голос, зовущий куда-то вдаль, беспокойный и неумолкающий, опять заговорил в нём. Короткий крик — и Белое Пёрышко стремительно сорвался с ветки и кинулся в синеющий вечерний полумрак. Куда? Туда, куда звал его голос, дальше, дальше на юг, вперёд через море, чуть видное в лучах заходящего солнца.
Его поняли. Вся стайка, притихшая было во время его песни, дружно ответила на призыв, и в миг на деревьях не осталось ни одного зяблика. Они неслись тесной кучкой, точно заряд дроби, выпущенный из ружья, перегоняя друг друга и чуть не сталкиваясь. И впереди, обгоняя всех, мчался Белое Пёрышко.
А в покинутом саду маленькая девочка спрашивала отца:
— Папа, какая это птичка так хорошо пела? Я её никогда не слышала. Откуда она взялась?
И отец ответил:
— Эта птичка — большая путешественница. Ты её опять увидишь весной. Она полетит далеко на север, выводить детей. И там будет петь свою песенку. У нас она спела её в первый раз. Отчего, что с ней случилось — не знаю.
Маленькая девочка подумала и сказала серьёзно:
— Не огорчайся, папа, я вырасту, узнаю и тебе расскажу.
Стайка зябликов неслась стремительно, а берег таял, таял и вскоре остался далеко позади. Они этого не видели и не знали, для них была одна лишь дорога — вперёд.
Солнце садилось за горизонтом, но это их не тревожило. Тихая погода — вот что нужно для слабых крылышек, которым не сладить с ураганом.
Но тихой-то погоды им как раз и не хватило на весь перелёт. Угадывать бурю, пережидать её на берегу они не умели, а буря уже шла им навстречу. Это была даже не буря, просто свежий встречный ветер, но и его оказалось достаточно. Маленькие крылышки зяблика — не широкие крылья чайки, которым и настоящая буря — нипочём. Зяблики пробивались сквозь ветер, а он сносил их назад, и они почти не приближались к дальнему берегу по ту сторону моря.
Не один час уже так боролись они с ветром, и вот то тот зяблик, то другой начали отставать. А отставшему уже не было спасения. В дружной стае общее движение, шелест крылышек, тихие голоса поддерживали, вселяли бодрость в маленькое усталое сердце. Но когда голоса стаи терялись вдали, одинокую птичку покидало мужество, всё ниже спускалась она, всё ближе к пенистым гребням волн. Вот уже брызги пены смочили лёгкие крылышки, взмахивать ими стало ещё тяжелее, последний жалобный крик — и следующая волна накрывала маленькое тельце.
Белое Пёрышко всегда держался впереди. Но сегодня гонка с ястребом измучила его. Он не успел ни отдохнуть, ни покормиться перед перелётом.
Уже несколько раз стая начинала обгонять его, и только большим усилием он удерживался впереди. А теперь и вся стайка летела ниже, и белая пена на гребнях волн, казалось, сама поднималась ей навстречу.
Но вот что-то мелькнуло в волнах… Это не пена. Белый треугольник паруса, за ним другой, поменьше. Капитан ловко вёл шхуну к африканскому берегу против ветра, поворачивая к нему своё небольшое судно то одним, то другим боком.
Уже светало, и в первом сиянии зари видно было, как рассыпалась по палубе и реям целая стая крошечных пичужек. Кто мог — цеплялся усталыми лапками за канаты и реи, другие упали на палубу и лежали с распущенными крыльями и раскрытыми клювами. Их можно было собирать руками, вконец измученные птички уже не боялись людей.
Но этих людей им и не нужно было бояться. Матросы бережно обходили их, чтобы не наступить, а самых измученных подобрали и отнесли в каюту отдыхать.
— Они верят нам. Пусть я буду последним негодяем, если их обману, — сказал капитан шхуны, и все с ним согласились.
Белое Пёрышко сохранил ещё достаточно силы, чтобы не упасть на палубу. Он вцепился коготками в крепко натянутый канат над головами матросов. Ветер свистел и рвал канаты, паруса хлопали. Но всё же здесь было легче, чем в полёте над ревущими волнами.
Наконец всё отчётливее стал виден приближающийся берег. Неподвижно сидевшие на снастях птички оживились. Они поворачивали головки, слегка взмахивали крылышками, словно вновь готовясь к полёту.
— Те, в каюте-то, ожили, так и стучат в иллюминатор, на волю просятся, — сказал матрос, выходя на палубу.
— Выпусти, когда эти полетят, пускай держатся вместе, — ответил капитан.
В ту же минуту птички, как по команде, вспорхнули над палубой и лёгкой стайкой понеслись к уже чётко обозначившемуся берегу. Ветер утих, лететь было легко.
— Выпускай, выпускай остальных! — закричал капитан. — Ох, а это что за чертовщина?
Большая птица снялась с верхушки мачты и устремилась за зябликами.
Ястребы летят на зимовку поодиночке. Ястреба, который охотился вчера за Белым Пёрышком, тоже застигла буря, и он, никем не замеченный, опустился на верхушку мачты. А теперь, отдохнув и проголодавшись, он отправился вдогонку за лёгкой добычей.
Белое Пёрышко летел впереди стаи и не знал, что их опять настигает враг.
Вдруг он услышал лёгкий писк, и над его головой мелькнула знакомая тень. Он кинулся было в сторону, но ястреб, не обращая на него внимания, описал полукруг и с добычей в когтях повернул назад к шхуне. До берега ещё далековато, а тут, на рее, можно отлично закусить свеженьким зябликом. Он так и сделал, опустился на рею, но закусить ему не пришлось: раздался выстрел, и капитан поставил к стенке
