— Дело такое вышло, — вмешался дед. Он уже кончил чаёвничать и старательно набивал трубку.
— Приехал отец твой из города, из ученья, на лето отдохнуть. И вздумал Бурана объездить.
— Как объездить? — не поняла Анюта.
— В упряжке, значит, научить ходить, телегу возить. Я не позволил. Рано, говорю. Так он сам потихоньку в телегу его запряг, а на шею бубенцы пристроил, с музыкой прокатиться решил. И прокатился… Бубенцы как звякнули — Буран ровно ошалел: по двору заметался, Степана чуть не смял. А сам — в ворота да как пошёл по дороге в лес! — только бубенцы вдали прозвенели.
— Ой! — испугалась Анюта и всплеснула руками. — А дальше что, дедушка?
— А дальше как уж он телегу разбил да хомут с бубенцами с себя содрал, за что зацепился — не знаю, только счастье его в том. Не то совсем бы со страху ума лишился. Ну снял. И с тех пор одичал, к рукам никак не подходит, нашего дома сторонится. Вот как беднягу от двора отвадили.
— Я уж сама в лес ходила, — вздохнула бабка Василиса. — Солью манила. Смотрит сдалека, ровно сам грустит. И сейчас повеп нется, и нет его.
— Жа-алко, — протянула Анюта и погрустнела.
На другой день солнце ещё только поднялось над лесом, когда дверь лесного домика скрипнула и отворилась.
— Подмажь ей, мать, салом пяточки, — испуганно проговорил Максим. — Неровен час, Анюта проснётся, без неё никак не уйдёшь. А я в дальние кварталы наладился.
— Ты чего-то умнеть на старости лет начинаешь, — отозвалась бабка Василиса, стоя на крыльце. — Это чудо, сколько ты девчонку по лесу таскаешь, и всё тебе с рук сходит. Я сейчас! Петли салом подмажу, пускай спит спокойно.
Дверь осторожно затворилась. Утро было ясное и холодное, трава серебрилась от росы. Старик и жалел, что ушёл без внучки, и был доволен: в дальнем квартале на знакомой полянке особенно часто слышался рёв Бурана. Он узнал бы его голос из сотни. И встретиться с ним, когда около него храбро шагала Анюта, старику не хотелось. Правда, вот уже почти неделя, как Буран не откликается. Или уже надоело драться?
Максим поправил ружьё на плече, топор за поясом и зашагал быстрее.
Вот знакомая поляна.
— С толком выбрал, самое красивое место, — усмехнулся Максим. Осторожно раздвинув кусты, он выглянул и остановился в удивлении. Огромный лось неподвижно лежал посередине поляны. Нет, это не Буран — Буран стоит над ним, низко нагнув голову, касаясь рогами головы соперника. Не отходит. Не двигается, дышит тяжело, видно, как вздымаются бока. Он широко расставил передние ноги, и они, эти могучие ноги, дрожат, вот-вот готовы подогнуться.
Старик взмахнул руками и, не обращая внимания на ветки шиповника, хлеставшие его по лицу, выбежал на поляну.
— Буранушка, — проговорил он упавшим голосом. — Друг ты мой. Да что же это приключилось!
Ноги лося вздрогнули сильнее. Он попытался повернуться, но… не повернулся. Затем дёрнулся, стараясь поднять голову. Послышался глухой стук, точно кость стукнулась о кость, ещё и ещё. Лесник понял: в страшной схватке ветвистые рога врагов переплелись так прочно, что расцепиться, освободить друг друга им было невозможно.
Буран с большим усилием, не поднимая головы, попятился, сдвинул с места лежавшего лося. Тот зашевелился, попытался встать, но снова беспомощно растянулся на земле и закрыл глаза.
— Дело-то какое! — проговорил старик. — Слыхать слыхал, а видать…
Не договорив, он шагнул ближе, торопливо схватился за пояс и вытащил топор.
Буран, не поднимая головы, глухо, жалобно промычал. Гордый великан не выдержал: сдался, попросил помощи.
— Сейчас, сейчас, Буранушка. Ослобоню тебя, обоих ослобоню! Голос Максима приметно вздрагивал от волнения, но топором умелые руки действовали уверенно. Он нагнулся, примерился, размахнулся. Удар! Другой!
Буран, не поднимая головы, опять промычал. Теперь к жалобе примешивался страх.
Третий удар топора решил дело. Рог лежавшего лося свалился на землю и освободил рог Бурана. Лось грузно приподнялся. Опираясь на передние ноги, взбрыкнул задними. Шатаясь, повернулся и исчез в кустах.
— Знай, не дерись, — усмехнулся Максим. — Гуляй теперь, кривая голова, пока другой рог… — Но он не договорил. Буран медленно — затёкшая шея плохо слушалась — поднял голову, покачал ею, словно пробуя, действительно ли он свободен, и неожиданно резко повернулся к леснику. Дед Максим не шевелился. Как поступит лось? В первые секунды ещё можно было отскочить, сорвать с плеча ружьё.
Теперь поздно.
— Буранушка! — тихо позвал он.
Голова огромного лося возвышалась над неподвижным человеком.
Лось стоял тоже неподвижно, точно в раздумье. Но вдруг мутные глаза его загорелись недобрым светом, верхняя губа выпятилась, послышался угрожающий храп.
— Буран, — тихо, укоризненно проговорил лесник и протянул руку.
И тут… недобрый свет в глазах лося потух, прижатые уши поднялись. Он опять всхрапнул, но ласково, точно просил о чём-то. Рогатая голова склонилась, и мягкие бархатные губы дотронулись до протянутой руки.
— Признал, — прошептал старик. Он тихо поднял другую руку и осторожно погладил за ухом огромную голову. А бархатные губы всё ещё мягко перебирали пальцы.
— Признал! — повторил Максим и вдруг порывисто обнял могучую шею, прижался к ней лицом.
Лось ещё раз всхрапнул, но не пошевелился.
Долго стояли они так на поляне, потерявшие и нашедшие друг друга друзья.
Звери, большие и маленькие, тоже перемену почуяли, к зиме готовятся. Летнюю одёжку сбрасывают, зимнюю надевают. В шубе, Да ещё с густой пушистой «подкладкой», и зиму можно смело встретить, не замёрзнешь. У зимующих птиц тоже зимнее оперение гуще и теплее летнего.
Осенью вырастают и расходятся из родимых мест многие звериные дети. Почему они стремятся расселиться? Не у всех, конечно, такой «приятный» характер, как у пауков, чтобы кушать друг друга. Но иногда корма в одном месте на всех не хватает, голод гонит молодёжь на новые места. Бывает, и все удобные места, где можно поселиться, молодую семью основать, — заняты. Часто при этом и сами родители лентяев поторапливают: «дайте-ка нам от вас отдохнуть».
Так, например, к сентябрю барсучата уже кормятся самостоятельно, и мамаша решает от них отделаться. (Иногда только зимует вместе с ними.) Она чистит, приводит в порядок нору, в которой растила детей. Но молодым чаще советует на её нору больше не рассчитывать. Зимовать в ней будет одна. Молодые могут сами выкопать себе нору по своему вкусу: лапы у них когтистые, настоящий землекопный снаряд. Они и не возражают, мирно расходятся, куда кому нравится. Запасать в норе еду им не требуется: под шкурой сала к осени столько нарастили, что даже бегать быстро становится трудно. Этого запаса до весны хватит, хотя барсук зимой спит не так крепко, как медведь, нет-нет, да и проснётся, выйдет погреться на солнышке в ясную погоду. Зато уж о чистоте норы барсук заботится больше всех зверей: к зиме всю подстилку сменит, носом, лапами нагребёт чистых сухих листьев, мягко — не хуже перины. Даже уборную устроит в отдельном отнорке, подальше от спальни — грязи не терпит, а когда она наполнится, закопает и другую изготовит.
Разбежались по лесу и молодые бельчата, живут самостоятельно, гнёзда строят, грибы на зиму сушат, орехи и жёлуди запасают. Этому их родители не учат, собирают запасы они инстинктивно. Но, к сожалению, природа не всегда одинаково щедра на урожай, много от чего зависит сытость и сама жизнь живого. Каков урожай еловых шишек в лесу, нам не очень заметно. Вверх смотреть — ещё споткнуться можно. Под ногами легче заметить около ёлок тоненькие веточки этого года с выгрызенной верхушечной почкой.
«Цок-цок», — грустно, как будто бы без обычного задора отозвалась сверху белочка, и новый кончик
