квартирка», где теперь музей, где нагая Гелла принимала гостей мессира Воланда, где жил Миша Берлиоз, который не композитор. Булгаковы ютятся в одной комнате. Они очень бедны, Михаил Афанасьевич бегает голодный по Москве и ищет халтуры. Вот в феврале 1922 года умирает в Киеве его мать. Михаилу не на что поехать на похороны, хотя мать он очень любил.
Но жизнь налаживается: в апреле Булгакова берут литературным обработчиком в газету «Гудок» (помните «Театральный роман» и «Вестник пароходства», где работал Максудов и который он так ненавидел?). Делает он и конферанс в небольшом театрике. Но большевики уже налаживают свое «иновещание». В Берлине на советские деньги выходит эмигрантская «сменовеховская» газета «Накануне». Булгаков пристраивается в «Литературном приложении». Газету делали под «либерализм», заманивая литераторов-эмигрантов обратно на Родину. Заправлял «Приложением» «красный граф» А.Н. Толстой. Булгаков печатает там 25 лучших, «непроходных» в России очерков и рассказов. В «Гудке» он работает с В. Катаевым, Ю. Олешей, И. Ильфом и Е. Петровым. В Берлине сидит А.Н. Толстой и требует у московской редакции: «Шлите побольше Булгакова». В. Катаев и Ю. Олеша тихо делают пакости начинающему писателю, а про «Накануне» (бедный Тургенев!) сам Булгаков пишет в дневнике: «Компания исключительной сволочи группируется вокруг „Накануне“. Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени… Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой».
Аполлон и музы посещают молодого писателя. Из-под его пера льется поток настоящей, большой литературы. 1923 год – «Дьяволиада». 1924 год – «Роковые яйца». Непонятно, как они прошли. Потом цензура спохватится: мало того, что глупые совслужащие и ударники перепутали куриные яйца с яйцами гадов (энтузиазм не заменяет интеллект и знания), так ведь лозунг «Даешь!» много бед натворил в науке и технике. И совсем уже соблазнительная картина: гигантские змеи и крокодилы жрут советских руководителей и даже сотрудников ГПУ. «Яйца» будут изымать на обысках по 1986 год, правда, без срока. 1925 год – «Собачье сердце». А это уже не прошло, это чистая контрреволюция. К печати не разрешена. Легла в ящик на несколько десятилетий. «Белую гвардию» он пишет в 1923–1924 годах. Первые две части идут в журнале «Россия», а потом журнал закрывается. Но спасибо прототипу Рудольфи и за это. (И кильки, похоже, стояли рядом.) В конце 20-х годов в Париже выходит полный текст. В Москве он выйдет «несколько» позже, в 1966 году. Остатки оттепели помогут. Последние капельки.
А тут случается и большой грех: из-за границы возвращается светская дама, Любовь Евгеньевна Белозерская. В апреле 1924 года Булгаков разводится с Тасей, просто грубо бросает ее. Тася была серенькой мышкой, а Люба – красавицей, артисткой, нарядной и надушенной. Она была вхожа в литературные круги. А Тасе приходится перебираться в полуподвал, идти на курсы машинисток, потом кройки и шитья, даже таскать на стройках кирпичи. И «Белую гвардию» он посвятит вертушке Белозерской, а не верной Тасе. Он понимал, что поступает дурно, просил прощения, хотел увидеться перед смертью, помогал материально, говорил, что за Тасю его покарает Бог. Но он уже попал в богемную среду, а там такие отношения и разводы были в порядке вещей. С Любой Булгаков переселяется на Пречистенку, потом на Большую Пироговскую, 35а, в трехкомнатную квартиру, снятую у застройщика-архитектора. Там Мастер жил с 1927 по 1934 год. Тот самый подвал: книги, печка и еще кое-что – старинная мебель, фарфор для Любы. И все как в «Театральном романе»: прослышав про «Белую гвардию», режиссер МХАТа Б. Вершилов заказывает по нему, по этому дивному роману, пьесу. И создаются «Дни Турбиных» (у Максудова – «Черный снег») – жутковатая пьеса про сквозняк, ветер, ураган революции, про гибель прелестного, честного, милого старого мира, про неизвестность впереди. Во второй половине 20-х написаны и прошли и «Зойкина квартира», и «Багровый остров». Хорошо, что Булгаков был сатириком: сражения автора с цензурой он подает с юмором. Герой «Багрового острова» ужасается, отстаивает свое детище, но с правками соглашается: он тоже не герой, важно, чтоб пьеса пошла. И все было так, как он нам показал: Независимый театр, или МХАТ, серебряный венок, основоположники и молодежь, Иван Васильевич и Аристарх Платонович, золотой конь на сцене, Поликсена Торопецкая в красном джемпере за машинкой и Августа Межераки с бриллиантовым крестиком. Однако в литературной среде все изменилось. Начинающих Бунина, Лермонтова, Достоевского, Чехова и Л. Толстого пестовали и лелеяли, радовались каждому их успеху. Мэтры подавали руку, помогали идти, организовывали публикации. Советская власть внесла новшества: писатель писателю стал волк. Подсиживали, клеветали, доносили. «Рапповцы», футуристы, «комсомольские поэты» и прочая бездарная рвань от литературы просто бесились, видя успех Булгакова. Пошли термины: «булгаковщина», «подбулгачник». Только что не «пилатчина». Булгакова перестали печатать. Политбюро и правительство разбирали «его вопрос». ГПУ тоже приложило руку: обыски и даже допросы. Но в окно подвала ночью не постучали: Сталин стоял за дирижерским пультом. Он хотел, чтоб Булгаков попросил пощады, заступничества и тем самым признал его не гонителем, а меценатом. Они, сатрапы, это любят. И Булгаков начинает объяснять ГПУ, что он не любит деревню, что она более кулацкая, чем принято думать; что он не знает рабочий быт, что может он писать только об интеллигенции, «слабом, но важном слое» «в советской стране». И наступил «год катастрофы»: 1929-й. Сняли с репертуара «Дни Турбиных», «Багровый остров», «Зойкину квартиру», запрещены репетиции «Бега» и «Кабалы святош» все в том же МХАТе.
И Булгаков делает то, чего от него хотят: 28 марта 1930 года шлет Сталину, Политбюро и правительству отчаянное и дерзкое письмо, в котором, однако, звучит просьба: или отпустить за границу, или дать работу режиссера-ассистента. «Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в Отечестве, великодушно отпустить на свободу». Очень честно и искренне сказано про гуманность. Негласное требование Сталина выполнено. И будет еще письмо Сталину, 30 мая 1931 года: «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мною и поступили, как с волком». И еще он это произнесет: «Мне советский театр нужен, как воздух».
Потом Булгакову будет очень стыдно за разговор со Сталиным 18 апреля. Но на вопрос «Что, мы вам очень надоели?» он ответит: «Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может». Это он потом сочтет одной из главных пяти ошибок в жизни. И еще Тасю посчитайте. И сразу Сталин дает «зеленую улицу»: и на старые пьесы, и на новые, и на работу во МХАТе по инсценировке «Мертвых душ». В начале 30-х написан «Театральный роман». Он сравнительно безобиден, но его же никуда нельзя было понести. И тут еще одно, но уже из будущего «Мастера».
В 1930 году он знакомится с Еленой Сергеевной Нюренберг, женой Шиловского. Она стала приятельницей Белозерской и часто бывала у Булгаковых. Михаил Афанасьевич влюбился без памяти. Его Люба к тому времени ударилась в светскую жизнь советского образца: поступила в автошколу и увлеклась лошадьми. Дом был вечно заполнен шоферами и жокеями. Работать было нельзя. Булгаков робко пожаловался. Люба беспечно бросила: «Ничего, ты же не Достоевский!» Писатель этого не смог простить. Расставание было легким, хотя и Любе Михаил Афанасьевич подбрасывал потом деньжат. Но с Еленой Сергеевной разыгрались шекспировские – не советские – страсти. Шиловский-то был командармом, силовиком! А здесь уводят жену! Да, Елена полюбила Михаила за муки, а он ее – за состраданье к ним. Да, она любила его за творчество, печатала, прятала, правила, называла Мастером. Да, она была прекрасна, интеллигентна и умна. Но Шиловский, объясняясь с Булгаковым, выхватил пистолет. Писатель проявил слабость, советовал не стрелять в безоружного и предложил дуэль. Потом засчитал себе это за третью ошибку. За малодушие. Но Шиловский оказался все-таки не Щорсом и не Троцким, а русским офицером, человеком чести. Любя Елену, он отпустил ее, но Булгакова не простил. Однако жене и сыну помогал неукоснительно. Пока ломались копья из-за Елены (18 месяцев Елена Сергеевна и Булгаков не виделись), у него был кратковременный роман с еще одной претенденткой на роль Марго, с молодой дамой Маргаритой Петровной Смирновой (1899–1990). До смертного часа она доказывала, что Маргарита – это она, благо ее муж занимал пост комиссара-инспектора железных дорог РСФСР. И на готическую башенку в доме указывала. А Шиловский все-таки вспомнил, что он дворянин. Он мог легко убрать Булгакова, оклеветав его политически. Он был номенклатура, а Булгаков – почти диссидент. Но это было бы подло. И он уступил еще и потому, что Булгаков был беззащитен и считался антисоветчиком.
И свершилось: в 1929-м Булгаков начал, а в 1930-м мощно пошел его шедевр, «та самая главная песенка», евангелие советской интеллигенции – «Мастер и Маргарита». Мениппея, сатира, трагедия, сага, фэнтези, эпос, сияние Небытия и последний приговор Бытию. Дивная тайна, Космос, нестерпимая красота.