богоискательство, и шок от кумранских находок, и атеистическая попса, и подсознательный страх перед гневом Божьим. Есть в нем и не задушенная до конца вера, по которой, как известно, нам всем воздается.
Помимо богоискательства, автор искал еще и вполне земной любви. Как всякий интеллигентный человек, он не мог полюбить красивую молодую незамужнюю девушку. Это было бы слишком банально. Незамужние девушки не интересовали нашего писателя. В них не было искушенности и бл…довитости замужних самок. А нашему аскету нужна была женщина искушенная, видавшая виды, готовая понять все его необычные «фантазии». К тому же с ней вообще не нужно строить быт. А строить быт – это так хлопотно, обременительно и отвлекает от размышлений про роман о Боге, что при мысли, что жена нуждается в еде, одежде и минимальном комфорте, сразу пропадало любое желание. Ну, вы понимаете, о чем я. И потом, у жены может возникнуть совершенно глупое стремление иметь детей. А это уже вообще ни в какие ворота. Начнутся пеленки, подгузники, соски, детские болезни, бессонные ночи. Пиши пропало. Чистая буржуазность. А нет ничего отвратительнее буржуазности.[4]
То ли дело замужняя дама. Особенно если у нее муж богач или ответработник (что одно и то же). Ее быт не нужно устраивать, трахай себе на здоровье, и дело с концом. Даже больше: у нее в случае чего можно и деньжат стрельнуть. Понятное дело, без возврата. Короче, замужняя дама (тридцать лет, высокая, брюнетка с хорошей фигурой, неудовлетворенная мужем) – это то, что нужно творческому человеку, размышляющему о Боге.
Так или иначе, но наш автор, которого Булгаков несколько самонадеянно называет Мастером, встречает замужнюю даму по имени Маргарита. Начинается любовь-морковь, страсти-мордасти. Мастер попадает в дурдом. А как иначе? Маргарита его ищет. В общем, все как в плохих романах.
Дальше автор делает несколько кульбитов. Блаженный проповедник, так страстно пытавшийся избежать смерти, оказывается Богом. Это странно, поскольку настоящий евангельский Иисус после Моления о Чаше в Гефсиманском саду накануне ареста уже все для себя решил и должен был быть абсолютно безразличен ко всему, что вокруг него происходит.[5]
Итак, по ходу дела выясняется, что Иешуа – это Бог. Но булгаковский Бог оказывается с изъяном. Так-то он вроде нормальный такой Бог, но одна червоточинка в нем есть. Он оказался удивительно тщеславным! Представьте себе: он находит нашего автора в дурдоме и решает помочь ему в благодарность за тот неоконченный роман о Боге, который Мастер писал до того, как его упекли в Кащенко.
Вообразить, что в России тридцатых годов двадцатого века не было никого, кто был бы больше достоин Божьей благодати, чем этот бездельник и сластолюбец, мог только законченный эгоист. И аргумент автор придумал просто сногсшибательный – Мастер много страдал! Хочется спросить: больше, чем миллионы крестьян, задушенных голодом? Или, может быть, больше, чем узники Соловков, о которых в булгаковском романе иначе как в ироническом ключе и не упоминается?
И вот тут происходит главный кульбит. Бог вызывает черта на ковер и строгим голосом велит ему помочь Мастеру и Маргарите. Маргарита тут просто попала под раздачу. Видимо, Булгаков решил, что поскольку она изменяла мужу и при этом, видимо, ее одолевали муки совести, то она тоже проходит по разделу много страдающих.
Черт сразу видит в Боге своего начальника, не спорит и покорно выполняет Божье задание. Вот такая вот небесная иерархия. Так что черт, даже если вам этого не видно, все равно действует по Божьему заданию. Знайте это, господа, и не удивляйтесь, когда вам не до конца понятен Божий замысел, и вам кажется, что власть определенно одержима бесами. Нет, это вы по скудоумию не видите всей картинки. А вся картинка благостна и прелестна, и тем, кто особенно сильно не вы…бывается, осознавая это свое скудоумие, тому достаются особнячки, телки и бабки. Или, по булгаковской терминологии, – покой.
Короче, все удаляются под сень струй. Закат над Москвой, черт улетает с Воробьевых гор. Херня, одним словом.
БОЯРЫНЯ ЦВЕТАЕВА
Простые розвальни из жердинок, даже не телега, а черт знает что, тянутся по навозному снегу. Бежит сбоку немытый лысый юродивый, который не прошел бы ни один дресс-код, пригорюнились бабы. Стражи не видно, а может, конвоя этого и вовсе нет. На дровнях сидит худая, очень злая на вид женщина в черном, почти монашеском убранстве. В ее горящем взоре – исступление, в ее жесте – фанатизм. Она показывает толпе (а заодно царю и патриарху и всей честной Руси) два перста. Она раскольница, она за двоеперстное крещение, она пойдет за это на смерть. Ее не сожгут в срубе, как ее учителя Аввакума, ее вместе с боярыней Урусовой уморят голодом в тюрьме. Перед смертью она будет просить у вертухая- стрельца калачика. Он не даст, только согласится выстирать сорочку. Стоила ли человеческая жизнь меньше пустого двоеперстного кукиша? У раскольников своя смета, они всегда – поперек. А поэты – всегда немножечко раскольники. Особенно русские поэты. Марина Цветаева любила Пушкина, боготворила Блока; восхищалась Цветаева и Маяковским, и Ахматовой. Чувствовала их внутренний раскол, чуяла «своих». Они же все кололись сначала с властью, потом с реальностью, с окружением, со своими вчерашними взглядами.
Поэт всегда пристрастен, несправедлив, горяч и неразумен. Он преувеличивает, его заносит. И поэта, и русского. У Бодлера есть серия стихов «Проклятые поэты». У Мережковского в одном эссе доказано, что мы, русские, тоже такие: и поэты, и пр?клятые, и раскольники. Русский поэт, русский бунтарь, русский раскольник Марина Цветаева должна была все это вынести на своих хрупких плечиках вместе с нелегкой женской долей, а была она к таковой доле абсолютно не готова, особенно в голодную и холодную осень трех первых лет нашей Смуты. Кажется, что это была сплошная осень, разбавляемая лишь холодной голодной зимой. Какой-то мартобрь; какие-то февралистые октябри или декабрые январи. Такое это время: без дровинки, без сахара, без мяса, с мерзлыми картофелинками и морковным чаем со свеклой вприкуску. А конина считалась пищей богов. По воспоминаниям Ариадны Цветаевой, А. Грина (у него мемуары в виде новелл, например, «Фанданго», «Крысолов»), по стихам Маяковского, рассказам Замятина и Платонова, по пастернаковскому «Живаго», по блоковским «Двенадцати», по новеллам А.Н. Толстого, по бунинским мемуарам, 1917-й с ноября, 1918-й, 1919-й, 1920-й, большая часть 1921-го – это какая-то сплошная блокада, мрак, холод, голод, исчезновение близких, ненависть, сожжение на идеологических кострах всей прежней розовощекой, сытой, легкомысленной, нарядной человеческой жизни. Поэты не любят пошлости, но когда исчезают пошлость, гламур, обыватели, исчезает и жизнь. Бедная маленькая Марина! Она ведь так и не выросла, она осталась ребенком, храбрым, пылким, гениальным, наивным ребенком. И вся эта лавина двигалась навстречу ей, ее иллюзиям, ее солипсизму. Она родилась в октябре 1892 года, и человеческой жизни оставалось 25 лет. Маринина семья была не просто элитой, а интеллектуальной сверхэлитой. Ее знала вся Россия. Иван Владимирович, профессор – искусствовед, основал Музей изобразительных искусств на Волхонке, куда нас всех в детстве водили как к первому причастию. Встречал нас прекрасный Давид, и мы робко приникали к плитам Греческого дворика. Маринина мать, Мария Александровна Мейн, была музыкантшей, пианисткой, ученицей Рубинштейна. Но отец женился на ней вторым браком, уже в зрелом возрасте, и тайно продолжая любить покойную жену. Чуткие Марина и Ася это скоро поняли. Ася родилась в
