песни слов не выкинешь. Эти неудачи только выгодно оттеняют удавшиеся литые фразы. Хотя, может, я придираюсь и не нужна никому густота? Может, надо вот так колотить по клавишам и не брать труда перечитывать написанное?)
Вот я сейчас взял в руки эту без малого 800-страничную книгу и подумал: откуда были восторги, что я мог понять, получив слепые книжные страницы, отпечатанные на фотобумаге, в коробке из-под сапог? Всего-то на одну ночь? Понять – да и ничего, пожалуй. А вот почувствовать, почуять – вполне мог: могучую силу другой, несоветской, неказенной жизни, такой, какой мы не видели и не представляли себе тогда, в каком-то 1977-м или 1978 году, когда я впервые взял в руки «Живаго». Мы живем давно уже взрослой жизнью, кто как может, и смешно теперь думать, что игры в детской песочнице могли нас так занимать; трудно поверить, что над наивными пафосными разговорами про справедливость тогда никто не смеялся – да хоть потому, что это было опасно!
Я, помню, читал эту вот нечеловеческую «крамолу» про колхозы, и кровь стыла в жилах: ниспровергатель основ! Конечно, это сразу делало Пастернака великим писателем, а роман – бессмертным. Это был как бы «Архипелаг ГУЛАГ», soft version, адаптированная для не до конца антисоветских гуманитариев, этакая легкая марихуана против тяжелого солжевского героина. За это, конечно, Пастернаку наше сильное спасибо.
Короче, книга удалась. Ну как русскому литератору без большой книги? Не важно даже, хороша она или плоха. Важен сам факт! А читать три полки полного Толстого кто будет, кроме узких специалистов?
Чехов не успел сделать большую книгу и, видно, сильно из-за этого страдал. А у Пастернака вот есть большая книга. И Нобеля за нее дали. За высокохудожественность или за политику – не суть важно. Салман Рушди после прошел тем же приблизительно путем. С легкими отличиями: вместо Нобеля – просто мировая слава и просто большие деньги, вместо жлобских наездов Союза писателей и чекистов – реальный смертный приговор, слава Богу, заочный. Без скандала кто б слышал про этих авторов? Останься Бродский в Питере, так и ходил бы сейчас по небогатым презентациям с целью поужинать, как иные его выжившие товарищи и коллеги, на которых я при встречах смотрю с искренним сочувствием.
Луи Армстронг говаривал: «Я думал, людям нужна музыка, а оказалось, что им нужно шоу». Шоу Пастернака вполне удалось. Куда ж без раскрутки и пиара. Спецэффекты типа анафемы и отказа от Нобелевки ничего не убавляют от писателя, они только подчеркивают и оттеняют его дарование. Подробности жизни, которую автор проживает во плоти, дают приток свежей крови и других жизненных жидкостей и соков бумажным сухим страницам, на которых изложен вымышленный сюжет. В этом – одно из необходимых условий счастливой писательской карьеры. Образы Шекспира и Гомера сильно страдают из-за того, что мы не уверены до конца, что люди с такими именами существовали в реальности…
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК
Им не довелось вращаться в обществе, у них все вышло по Блоку: «На Земле не узнаешь награды». А. Грин, А. Куприн, В. Хлебников – любимые пасынки матери-России, которая рано вытолкала их из теплого уюта в холодную жизнь, дала пройти тягостные, но поучительные «университеты» и сделала их большими писателями, а Александра Грина – даже великим. Нищенская жизнь не превратила в нищенское его творчество. Ни один король не имел такого роскошного королевства, как этот бродяга и босяк. Создатель и король Гринландии, владелец богатых южных городов Гель-Гью, Лисса, Зурбагана, Сан-Риоля, Покета, хозяин волшебного замка из «Золотой цепи», шхуны «Секрет» и корабля «Бегущая по волнам», он купался в богатстве и наслаждался весельем и умом своих героев. Он, как никто в нашем Храме, да и во всем огромном Граде мировой литературы, укладывался, как в автобиографию, как в заглавие, в пророческие стихи великого поэта XV века Франсуа Вийона: «Не знаю я, кто бродит под окном, но звезды в небе ясно различаю. Я ночью бодр, а сплю я только днем, я по земле с опаскою ступаю; не вехам, а туману доверяю. Глухой меня услышит и поймет; я знаю, что полыни горше мед. Из рая я уйду, в аду побуду: отчаянье мне веру придает. Я всеми признан, изгнан отовсюду».
Родился же Александр Степанович Гриневский, наполовину поляк, будущий Грин, в страшной дыре – г. Слободской Вятской губернии. Отец его, бывший романтик и инсургент,[6] поляк Стефан Гриневский, сосланный навечно за то, что шестнадцатилетним юношей участвовал в национальном восстании 1863 года, к моменту рождения сына, к 1880 году, уже был затюканной и жалкой «канцелярской крысой». В Слободском служил конторщиком на пивоваренном заводе, потом в Вятке стал работать бухгалтером в земской больнице. Он еле перебивался, жил в нужде и без всякой мечты или надежды думал только о хлебе насущном, о плате за квартиру, о долгах. С горя пил, и чем дальше, тем больше. В 1893 году его жена, мать Грина, умерла от чахотки и непосильной домашней работы. У Александра остались две сестры и брат. Отец взял мачеху, вдову псаломщика. У нее тоже был сынишка, и еще один ребенок появился после второго брака. Шесть детей и грошовое жалованье! Это называлось «многосемейность». Выполнение демографической программы бедными людьми уже тогда было чревато горькой нищетой. Но отец как-никак был дворянин, старался вывести детей «в люди». Сашу определили в реальное училище (что-то вроде физматшколы наших дней; гимназии были для гуманитариев), сестры учились в прогимназии. Немалый чин, хорошая квартира, уважение общества, достаток – вот чего хотел для сына шестидесятник-отец. «Труд на благо общества и помощь старику отцу». Но без фокусов, без фантазий, без Сибири и каторги. Годы сделали из инсургента Гриневского смиренного обывателя. Укатали сивку крутые горки. И вот надо же было случиться тому, что инсургент против Российской империи породил инсургента против обыденной жизни. Очень способный ко всяческой словесности, Саша был по остальным предметам хроническим троечником и двоечником. Задачки решал счетовод-отец, но по другим предметам прикрыть было некому. С книгами Александру повезло: от погибшего на войне дяди, подполковника Гриневского, осталось три сундука книг. Восьмилетний вундеркинд перечитал всю русскую классику, но она не сулила избавления от отчаяния и тоски; та же убогая реальная жизнь смотрела на него со страниц Чехова и Достоевского. Зато он нашел желанный оазис в книгах Густава Эмара, Майн Рида, Генри Райдера Хаггарда, Жюля Верна, Киплинга и Фенимора Купера. Дикие чащи, сказочные пейзажи, опасности, неприступные горы, огромные цветы, незнакомые плоды, стрелы, туземцы, прекрасные дикарки (или испанки, или контрабандистки), приключения и клады, а главное – битва между злодеями и сильными и смелыми путешественниками. В этом мире все капитаны были пятнадцатилетними, как Санди из «Золотой цепи». И там звучал любимый гриновский пароль: «шепот-песня-крик: „Тайна-очарование“!» А в девять лет отец купил Саше за рубль дешевенькое шомпольное ружье. И мальчик стал пропадать в лесу, стреляя и в дятлов, и в галок, и в куликов, и в дроздов. Всю его добычу ему дома жарили, и он съедал и дроздов, и галок. Читал Саша запоем (кстати, первое прочтенное им слово было «море»), удил рыбу, охотился, собирал коллекции птичьих яиц и бабочек. Ему хотелось жить в бревенчатом доме в лесу: шкуры зверей на кровати, ружья и рыболовные снасти на стенах, полки книг, в кладовой – медвежьи окорока, мешки с кофе, маисом и пеммиканом. Еще, конечно, по возможности медведи, индейцы, золото и тропа через Белое Безмолвие. Зимы в Вятке были совсем клондайкские, джек-лондоновские, хотя сам Джек Лондон еще не был великим писателем, а скитался голодным подростком по всему американскому Северу. Мачехе, кстати, пасынок не нравился. Он был слишком умный, слишком странный – и явный looser, не добытчик, который не мог ничего принести в семью. Мальчика шпыняли и наказывали постоянно: ставили в угол, лишали обеда, били. В училище тоже ставили в угол и оставляли без обеда. А тут еще Саша написал сатиру на учителей на сюжет из «Жизни насекомых». Его исключили, и бедняжка даже собрался бежать в Америку, но дальше ближайшего леса не ушел. Дома был страшный скандал – с побоями, руганью. И ведь ребенка не простили, хотя он и ревел, и просил прощения у своих преподавателей. Самый невинный нонконформизм (тем паче у сына бедняка) карался косной Вяткой изгнанием. Пришлось доучиваться в тогдашнем ПТУ: четырехклассном городском училище. Но и оттуда Александр едва не вылетел: не снес унижения, кинул в учителя жареным рябчиком, принесенным на завтрак. Александр признается, что мог бы, учась, подрабатывать переплетным делом и добывать по 15–20 рублей в месяц, но уж очень плохи были его переплеты. Мальчик не выносил рутины, работы только ради куска хлеба, будничного прозябания. Он хотел поехать учиться в Одессу, в мореходные классы. Диплома училища было как раз достаточно. В 16 лет беспомощный романтик покидает дом, получив на дорогу (с вычетом денег на билет) 25 рублей, чайник, харчи, чай с сахаром и подушку с одеялом, немного белья и парусиновый костюм. У отца нет больше средств. А ведь они еще не знают, что для мореходных классов нужен стаж плавания учеником или матросом, что матросом в 16 лет вряд ли возьмут, а ученики плавают бесплатно, даже платя за свое пропитание 8—10 рублей в месяц.
Александр был, конечно, в восторге от плавания до Казани и путешествия поездом до Одессы, ведь он
