призывая к казням, не донося, не причиняя зла людям. Надежда Яковлевна Мандельштам скажет: «Одни, продаваясь, роняли слезу, как Олеша, другие облизывались, как Катаев». Да, Беломорканал он воспел, Ленина воспевал, Сталина – косвенно, нечасто, но тоже кое-какие хвалы есть (однако не на уровне А.Н. Толстого). Пастернака на собрании в 1958 году осудил. Письма про казнь троцкистско-зиновьевского блока подписывал покорно. За то и не вошел в наш Храм русской литературы. Но было кое-что еще, и потому он лежит вплотную к стенам этого Храма. Он как-то бросил Евтушенко, чтобы тот не делал вид белочки, отдающейся советской власти по любви, а посоветовал быть проституткой, как он сам. Вслух, кстати. Смело? Смело. Хотя уже в 1970 году. А писал он поначалу веселые рассказы о нэпе и военном коммунизме. Издевательские. Но в конце ставил пару «правильных» слов, и тупые совписы и цензоры не понимали, что принимают. В это время, в разгар нэпа, он женился. Но никто не знал потом имя его первой жены. Ни детей, ни следов, ни мемуаров. Вторично он женится поздно, в 1934 году, на Эстер Давыдовне, у которой в наши дни отнимают дачу в Переделкине. В 1936 году рождается Женечка, потом Павлик. Для этих любимых деток Валентин Петрович сочинит сказочки, которыми попользуются всласть все детки СССР. Сказочки очень хорошие, светлые, человечные. Надо отдать Катаеву должное: кроме как в годы войны (аккурат с 1941-го по 1944-й), ни о каких врагах, вредителях, диверсантах, шпионах в отличие от А. Гайдара у него и помина нет. Да и война, кстати, вся протекает на фронте и на советской территории. Никаких подвигов в немецком тылу, или за границей СССР, или на Финской войне (опять-таки выгодное отличие от Гайдара). В сказочках разборчивая невеста-рыбка остается с носом и просит милостыню, а Женечка учится трудиться, собирая землянику лично, а не с волшебной дудочкой, а потом с помощью цветика-семицветика учится познавать, что ценно в этом мире. Смешно, мило, чисто. И даже некое пророчество присутствует. Женечка попадает на Северный полюс, и из-за льдины на нее выходят семь медведей. Первый – нервный, второй – рябой, третий – в берете, четвертый – потертый, пятый – помятый, шестой – злой, седьмой – самый большой. Узнаете мизансцену?
Он пишет много, а тупые критики не понимают, о чем это он. В повести 1926 года «Растратчики» (в СССР и погулять-то негде, а растратчики еще и не умеют гулять), в рассказах «Ножи» и «Вещи», в комедии «Квадратура круга» (где комсомольцы безуспешно борются с «бытом», однако голод – не тетка) он якобы, с подачи советской печати, борется с мещанством. А на самом деле – издевается над убогими советскими людьми и убогой советской действительностью. Потом появляется шедевр, посвященный жене Эстер: «Белеет парус одинокий».
Самая фальшивая его вещь и единственная сплошь бездарная – это «Время, вперед!» (1932). Автор себя изнасиловал. Ну не мог он писать о героях пятилеток. В войну он едет на фронт военным корреспондентом (с германцами ему сражаться уже доводилось) от «Правды» и пишет «Сына полка» (вместо Сталина там Суворов, а вещь хоть и простенькая, но человечная и без пафоса, к тому же много юмора и гениально схвачен военный быт). Это 1945 год. Дали Сталинскую премию! Такая же тихая непритязательность в «Жене» и в пьесе «Синий платочек». Даже вроде бы агитка «Я, сын трудового народа» (1937) обошлась без Сталина и украшена дивным описанием украинского сала, украинской свадьбы и смешных немцев, собирающих по селу пропитание. А сцена присяги – для дураков. Дураки дали ему два ордена Ленина, деньги, квартиру, комфорт. А он смеялся над дураками. Единственное упоминание о Сталине – в романе «За власть Советов». «За Родину, за Сталина, за власть Советов!» – выкрикивает подпольщик Дружинин, когда немцы ведут его и его товарищей через город. И все. Сталин на этом кончается. В романе мало пафоса, но много одесского юмора, одесского рынка, кулеша, одесского порта, а с прогоревшим в комиссионном магазине подпольщиком Жоркой Ковальчуком (приятель Пети и Гаврика) тоже один смех. И катакомбы описаны классно. И кончается роман, как и положено в Одессе, копченой скумбрией. (Если хотите сами сготовить баклажанную икру, тоже читайте эту патриотическую вещь.)
«Хуторок в степи» написан поздно, в 1956 году, но он тоже прелестен, и если вы хотите выращивать черешню, загляните в него. Из всех продолжений «Паруса» самое ходульное и лживое – «Зимний ветер» (1960). Там Петя идет в революцию под руководством Гаврика. Но и здесь сильные сцены гибели Марины из «Хуторка» и Павлика (Жени Петрова, погибшего на фронте в 1942 г.), с юмором поданная военная, армейская жизнь, зимнее море, шаланды и Одесса, опять Одесса…
А теперь слушайте сюда, как сказал бы Гаврик. Вот они, свидетельства защиты. В 30-е годы Катаев защищает вернувшегося из чердынской ссылки Мандельштама, пытается снять поражение в правах, дать жилье и работу. После его второго ареста и гибели помогает деньгами Надежде Яковлевне. В 1937–1940 годах отчаянно, рискуя жизнью, заступается за арестованных, так что Фадеев, председатель Союза писателей, даже говорит ему, что надо бы и о себе подумать, на него сплошные доносы идут. В 1946 году он приезжает к ошельмованному парии Зощенко с двумя проститутками, двумя шариками и предлагает семь тысяч и ужин в ресторане. В 1962 году он говорит Чуковскому, что возмущен «Одним днем Ивана Денисовича»: там нет протеста, а жертвы Сталина обязаны были возмущаться «хотя бы под одеялом». В «Святом колодце» он рассказывает, urbi et orbi, что «гимнюк» Михалков – стукач, «дятел». А потом начинается мовизм. Советская действительность исчезает вообще. Начало 20-х годов и встречи поэтов: Маяковского, Есенина, Багрицкого, Хлебникова («Алмазный мой венец», 1978). Заграница («Кубик», 1969). Сладкая досоветская, дооктябрьская действительность («Трава забвения», «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», 1967), ужасы красного террора («Уже написан Вертер», 1980).
Я вешаю сверкающий алмазный венец на ограду катаевской могилы и беру горсть колева – поминального одесского блюда, состоящего из вареного риса, «засыпанного сахарной пудрой и выложенного лиловыми мармеладками». Шелестит трава забвения. Он не доплыл. Одинокий белый парус «в тумане моря голубом» был грубо атакован социальными ураганами.
«Но парус! Сломали парус! Каюсь, каюсь, каюсь…»
В РОССИИ НИКОГО НЕЛЬЗЯ БУДИТЬ
Первое непоротое поколение русских эмансипированных от вульгарных земных забот дворян, дворян классически образованных, западников не только по убеждению и образу жизни и мыслей, но и зачастую «по месту прописки», то есть по месту учебы и рождения, оказалось бунтарским. Как Муравьевы- Апостолы. Все три мальчика – Ипполит, Сергей, Матвей – учились во французском пансионе. Все три мальчика разбились о вечный российский полюс. Ипполит пал в бою, и это еще была самая легкая участь. Ипполиту повезло. Он умер, не успев узнать, что, кроме них, в России никому еще не была нужна свобода, что солдаты считали Конституцию женой Константина, что в крепости сидеть не столько страшно, сколько тошно, что каторга – это прежде всего унижение. Ипполит умрет счастливым, за Родину и свободу, с оружием в руках. Сергей умрет на виселице. Матвей надолго загремит в каземат. И это только одна семья. А круг высшей знати был узок, и 121 «привлеченный к делу 14 декабря» – это практически каждая семья. Сыновья, племянники, внуки, кузены, однокашники. Первое непоротое дворянское поколение, которому не хватало разве что птичьего молока, оказалось первым повешенным поколением. Николай I, такой же дворянин, но прагматик и рационалист, будет недоумевать: «Что еще нужно было этим людям, чего не хватало?» Прагматики никогда не поймут.
«Но как ни сладок мир подлунный, лежит тревога на челе. Не обещайте деве юной любови вечной на земле». Не хватало свободы (не для себя – для других, для солдат, для крестьян), достоинства и гражданственности в соотечественниках; не хватало римского форума периода братьев Гракхов и афинской агоры, не хватало американской конституции и английской палаты общин. Потом Ключевский будет гадать, в кого они такие уродились, и даже обвинит гувернеров, французских иезуитов. Однако иезуиты и подавно были прагматиками. Не они научили «полагать душу свою за други своя».
Молодые люди этого поколения получили классическое образование. Они были просто нашпигованы римской и греческой историей. А что такое классическая история? «Еще волнуются живые голоса о сладкой вольности гражданства!»
В начале 60-х поэт и диссидентка Наташа Горбаневская, которой «оставила лиру» сама Ахматова, напишет: «Мне хочется встать и выйти на форум». Она и выйдет: 25 августа в 1968 году, в знак протеста против вторжения в Чехословакию, на Лобное место, на Красную площадь. «Демонстрация семи». С лозунгом «За вашу и нашу свободу». Среди декабристов, кстати, была довольно большая группа польских шляхтичей. И они уж сумели донести этот слоган до своих русских коллег. Потому что в Польше свобода была нужна всему шляхетскому сословию. И национальная, и политическая.
Расплата для поляков оказалась особенно ужасной. Среди них было много разжалованных и отданных в солдаты. Их засекли шпицрутенами до смерти. Николай в отличие от Константина гордых поляков, которых
