занялся антицерковной пропагандой, запрещая даже слугам посещать храм. Только по доброте Алексея он попал не на костер, а в монастырь. Другие VIP-персоны соединяли «славянские ценности» с учением и умеренным пользованием западной цивилизацией. Федор Ртищев (сановник), Ордин-Нащокин (дипломат), царедворцы Никита Романов, старший Морозов, Артамон Матвеев. Старший сын Алексея, Федор, который очень мало царствовал (был не жилец), сочинял латинские стихи и знал наизусть Овидия. Чарующий западный свет появился в нашем слепом, немытом окошке. Беда была в том, что народные массы отнюдь не разделяли просветительские устремления лидеров. В немецких купцах и ремесленниках они видели конкурентов, «латинской веры» боялись, как эпидемии СПИДа. Впрочем, половина элиты вполне их понимала и исповедовала «идеалы» рогозинской «Родины», настаивая на своем праве не мыться, не учиться и лежать на боку, почитая стяжательство (да и любую активную деятельность) грехом и бесовщиной. Собственно, с этого и начинался Раскол, ставший традиционалистской оппозицией (то есть реакцией) при Алексее, а при Петре достигший фазы прямо-таки помешательства и бунта прошлого против будущего. Началось, как водится, с пустяка. В церковных старых книгах, которые переписывали неучи, была масса ошибок. С законодательством Алексей разобрался в Уложении 1649 года. И ему захотелось немного упорядочить богословие, отделив первоисточники от ошибок и искажений. Благо нашлись специалисты-греки. Они действительно взяли первоисточники и исправили ошибки, но тут-то и нашла коса на камень. Патриарх Никон уж очень усердствовал в наглядности, вплоть до выкалывания глаз у неверно написанных икон и публичного их сожжения. Нашлись энтузиасты, которые сочли патриарха Антихристом и решили, что самое главное гражданское право человека – это двоеперстное крещение. И понеслось! Картину «Боярыня Морозова» помните? В ссылку, в острог, на смерть – но напоследок перекреститься двумя перстами. Началась настоящая кампания гражданского неповиновения, и если власть мирская (и церковная, ибо здесь они объединились) не успевала сжечь или посадить протестанта, он зачастую сам сжигался с коллегами в скиту, овине, сарае, потому что на повестке дня оказался лозунг Ануя из экзистенциальной пьесы «Антигона»: «От содеянного мною не отрекусь». При этом Антигона, ясный, здравый античный персонаж, похоронила брата вопреки воле тирана Креона и настаивала на приоритете совести и любви перед бездушными приказами государства. За это стоило умереть. Но умирать за традицию, которая была вызвана ошибкой и недоразумением, да еще за право остаться в XVII веке навечно, за эксклюзивную возможность не есть картошку, не пить кофе и не курить табак – это было настолько глупо, что не хочется именовать героизмом этот идиотизм. Надменные предки нынешних «родинцев» и элдэпээровцев решили, что в Третьем Риме ошибок не бывает и что они, даже не учась грамоте, знают больше ученых монахов и теологов, ибо Московия святее не только папы римского, но и Византии и ее книжников.
Конечно, Никон тоже был не прав: надо было оставить невежд креститься как им вздумается, смотреть в книгу и видеть фигу: все лучше, чем делать из народа шахидов, видевших свой газават в том, чтобы бороться с государством и его религией и действовать по принципу: «Поджечь что-нибудь поскорей и погибнуть». Поджигали при этом не только самих себя. Гибли и дети этих благочестивых подвижников, а это уже полное изуверство. Я без всякого пиетета отношусь к раскольникам, которые на ходу останавливали коня прогресса и входили в горящие избы не чтобы кого-то спасти, но чтобы погибнуть вместе с женами и детьми. Знаменитый протопоп Аввакум при всем своем стоицизме и двух великих фразах, которые мы от него унаследовали («не начный блажен, а сканчавый» и «не были бы мы борцы, не были бы нам венцы»), был явный реакционер и противник самых невинных развлечений: побил в своем селе скоморохов вместе с их медведями и выгнал их вон, боялся Просвещения, требовал совсем уж саудитской жизни без радости, неги и науки, а в тюрьме доносил на другого узника, духовное лицо поменьше рангом, что он не так молится. С точки зрения диссидента, он поступал совсем «не комильфо». Славянское упорство, соединенное с пассионарностью и бесшабашностью Дикого поля, породило сплав, о который притуплялись все орудия и средства государственного принуждения. Это хорошо, но зачем? Дикая цель и дикие средства запирали Русь в ее бедламе навечно. Раскольники были сродни большевикам. Из них тоже можно было делать гвозди. Вопрос в том, что было повешено на этих гвоздях?.. На этих гвоздях каменного шахидского упорства, отвергающего блага цивилизации вместе с ее неизбежными минусами (имущественное неравенство, необходимость трудиться, полиция, суд, наказания за бесчинство, прозаичность существования, деньги как мерило способностей и результативности человека), повисло то ружье, которое пыталось выстрелить в 1905 году, но случилась осечка. А в 1917 году ружье выстрелило настолько громко, что содрогнулся мир, и застрелило страну в упор. Но и Никон кончил плохо. При нем Церковь взялась за государственный меч, чтобы карать еретиков. А потом, по словам религиозного философа Владимира Соловьева, схватилась еще и за государственный венец. Никон, похоже, пытался создать на Руси явочным порядком некий православный Ватикан, где патриарх имел бы равные права с монархом, руководил вселенским православием и низлагал бы государей, как папы XII века. Но в XVII веке этот номер не прошел. Церкви оставалось, для полного ее уничтожения в моральном плане, еще и государственный мундир надеть. В этот мундир ее упакует Петр.
А ведь Бог послал нам еще до Петра двух приличных реформаторов. У них были самые широкие виды на спасение Руси, самые благородные идеалы, самые большие познания. Только власти у них не было, и эти два предтечи Петра не преуспели, а претерпели лишения и даже гибель от рук мессии вестернизации, Медного всадника той кавалерийской атаки на старую Русь, которая покончила с безмятежностью ее фантомов.
Юрий Крижанич, хорватский патер, с неустрашимостью миссионера проникает на Русь, скрыв и свой сан, и свое католичество (патера-католика скорее пустили бы в Африку к дикарям-людоедам, чем к христианам на Москву). Он оставляет для Петра готовый план реформы, угодив невесть за что в ссылку в Тобольск (правда, весьма комфортную). Если бы россияне знали, что он о них написал, ему бы вовсе не вернуться в Европу, и косточек не сыскали бы. А так вернулся и смог дописать. Русь в его записках хуже не только Европы, но и татарских пределов: леность, нечистоплотность, нечестность, грубость, невежество. И пути исправления: учиться у Запада, слушать его, отказаться от конфронтации с Европой, перейти к союзу с ней. Словом, на уровне XVII века – путь в Евросоюз и ВТО, в НАТО и в ПАСЕ.
А Василий Голицын (похоже, предок Голицына-поручика) пошел еще дальше. В своих записках негласный правитель Москвы при царевне Софье, исключительная личность (не согласился на убийство Петра, предпочел погибель в ссылке в замакаровские места, где вместо телят – олени), захватывает часть будущих Великих реформ Александра II. Освобождение крестьян, Просвещение, вольности дворянства… Ему не пришлось участвовать в Петровских реформах. У Петра совсем не было в сподвижниках магнатов, равных ему, но интеллигентных. С ними пришлось бы считаться, а не платить жалованье, как иноземцам- авантюристам, не смевшим остановить, отучить от жестокости (даже сердечный друг Франц Лефорт не смел). Василия Голицына не пришлось бы бить по зубам за коррупцию, как Алексашку Меншикова, но и третировать его было бы невозможно.
Петр приходит как Страшный суд для отсталой, пассивной, бездеятельной Московии. Приходит словно бы под музыку полета валькирий из будущей оперы Вагнера и под слова В. Высоцкого: «Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на Запад». Он не хотел ждать, он так пнул Русь, что она завертелась волчком; он придал своей перестройке такое ускорение, что мы влетели в XVIII век в европейской обертке (хотя и с русской начинкой). Это был крестовый поход скандинавской традиции против славянско-византийского мира, сдобренного Диким полем, и еще никогда она не брала такой реванш, ибо на помощь самая западническая наша традиция призвала самую зверскую и самую восточную: ордынскую. Это был набег – на кораблях и на лошадях, людно, конно и оружно. Медный всадник набрасывал аркан на Русь и волочил ее за собой, бездыханную, разнося о кочки и пни. Тащил в Европу, в будущее. Клячу историю и впрямь загоняли.
Поэтому-то историки до сих пор не могут успокоиться в оценке петровского царствования: от Пушкина до Мережковского, Янова, Горина. Сошлись на том, что Петр распахнул дверь в Азию, пока прорубал окно в Европу. Конечно, и Параши, и бедные Евгении пошли под бульдозер. Отставших не ждали, загнанных лошадей (и людей) пристреливали. Петр, кажется, тоже был атеистом (по крайней мере колокола ободрал на пушки), так что страха Божьего не оказалось. А что было делать со страной, где народ считал, что «картовь – это похоть дьявольская»? Картошку, без которой народ вымер бы от голода, ибо с хлебом вечно был недород, вколачивали в глотку силой. Народ, не без оснований зачисливший царя в Антихристы, кидался в огонь, дабы избежать кофе и табака; часть элиты с отрезанными бородами, переодетая насильно в немецкое платье, плела заговоры; шла настоящая война «за просвещение», и жертвой пал единственный
