фаланстеров, нельзя. Это законом не запрещено. Александр был реформатор, но ржавая государственная машина мало подходила для реформ. Она могла только «держать и не пущать». Ведь граф Алексей Константинович Толстой, либерал, писатель, умница, сатирик, был совсем не социалист. Однако на вопрос о русской литературе он ответил царю, что она в трауре по случаю осуждения Чернышевского. Нельзя сажать даже плохих писателей. Графа надо было послушать. Не послушали.
В 1874 году студентов указом царя возвращают из-за границы. Вместе с благоприобретенным социализмом. Не надо было силой тащить их в Россию. Эти студенты были друзьями и родственниками некрасовского мальчика Саши, который вырос под портретом таинственного молодого генерала-декабриста. Дедушки. После александровской же амнистии дедушки вернулись, а Саши «выросли и узнали». И навсегда возненавидели свою власть. Между полицейской бюрократией, более заметной критическому взгляду, чем всходы реформ, и рабской массой народа интеллигенты (интеллектуал + вечный искатель истины, свободы и народного блага) чувствовали себя неуютно. Они попросили еще свободы и получили, как Оливер Твист, половником по голове. По молодости лет им показалось, что народу еще чего-то не хватает (не хватало образования, индивидуализма, рационализма, прагматизма, любви к свободе, а совсем не социальной справедливости). И родилось народничество, вначале на уровне карасей-идеалистов («Вот если бы все рыбы согласились…»), но потом дошло до идеологии Швондеров и Шариковых. Народ надо было развивать, учить культуре быта, любви к свободе, достоинству, учить читать газеты, не пить, работать в земстве, усердно трудиться, не рожать без счета, копить деньги, стричь ногти. Первый этап народничества был не так уж плох: акушерки, учителя, инженеры, землемеры, фельдшеры многому могли научить. Минус социалистические брошюры. Пушкина и «Колокол» надо было раздавать. Но дальше наступает полный абсурд: интеллигенты одеваются в лохмотья и притворяются «своими», рабочими, батраками, как Софья Бардина. Они, конечно, святые, но уже одержимые бездумной утопией. И жизни не видят, и знать ее не хотят.
Но они ничего не захватывают, не жгут. Они пока в катакомбах. Первые христиане в Риме, тоже непонятные современникам. И здесь лавина арестов была неуместна. «Процесс пятидесяти», «Процесс ста девяноста трех» – за мирную агитацию, пусть и глупую! А ведь большинство подсудимых оправдали, просто просидели они под следствием несколько лет. Вера Засулич два года сидела за найденное у нее письмо Нечаева, которое она не читала. Все можно было остановить. Отправить Трепова в отставку и строго- настрого запретить сечь студентов розгами. Молодым людям нужны были дискуссии, лекции, «круглые столы», а не жандармы и Карская страшная каторга, где опять-таки могли выпороть розгами интеллигентную девушку. И нечего было мошенничать, объявляя в Одессе военное положение (якобы из-за Русско-турецкой войны), чтобы повесить Ивана Ковальского. Первый выстрел сделала власть. Молодежь ответила террором. Это были шахиды, но шахиды-нигилисты, отчаявшиеся и изверившиеся. Они хотели изменить мир, но не знали как. И возникает настроение: «Поджечь что-нибудь скорей и погибнуть».
Страна превращается в сумасшедший дом. Это Кафка: юные девушки нежными ручками начиняют бомбы или, набив лифчики динамитом, идут взрывать «усмирителей». Появляется очень сильная альтернативная литература: «Андрей Кожухов» Степняка-Кравчинского захватывает и сейчас. О террористах будут писать Блок, Леонид Андреев, Е. Евтушенко, Юрий Трифонов, Пастернак, Альбер Камю. Со знаком «плюс». Достоевский напишет со знаком «минус», заклеймит «шигалевщиной» будущий большевизм, но признает, что доносить о теракте не пойдет: интеллигенция ему не простит. Ужас связаться с охранкой был сильнее отвращения к террору. Молодые люди будут искать смерти, а сановники режима станут для них «сатрапами». Реформатор Александр будет тираном в их глазах. Виселицы и публичные казни создадут атмосферу реакции, а не реформ. Страна обезумеет, повесит на стены портреты террористов (а ведь никто из них не поддержал монстра Нечаева!), богатые дамы и приличные господа станут давать деньги «на динамит».
Россия зарежется первой же своей свободой, как ножом: ведь она тоже обоюдоострая.
За Александром шла дикая охота короля Стаха. Кольцо сжималось, а ведь он не хотел отсиживаться во дворце, он был смелый человек. Второе покушение на него в Париже устроил поляк (вот оно, эхо 1863 года!), ведь для поляков Александр никаким реформатором не был. В хорошего человека Александра Николаевича стреляли другие хорошие, ослепленные люди, тоже идейные и бескорыстные, гробя реформы, гробя себя. Нигилизм кончился нежеланием жить. Но отменять суды присяжных и вводить военные суды (без защиты даже иногда) было нельзя. Кстати, когда Исполнительный комитет выносил несчастному царю приговор, они поставили странные для социалистов условия его отмены: свобода печати и совести, введение парламентаризма. Это был повод для «круглого стола», для политической амнистии. Что-то такое планировал Лорис-Меликов, друг и сподвижник царя, единственный «сатрап», на которого не покушались. Александр подписал указ о народном представительстве, Лорис-Меликов успел убедить арестованного Григория Гольденберга, убийцу губернатора Кропоткина, в необходимости объясниться с властью, прекратить террор. Но жандармы опять все извратили, вместо «круглого стола» Григория сделали провокатором: он назвал много имен, и вместо переговоров всех арестовали. III отделение закроют, но будет уже поздно.
Александр погибнет, и его убийцы погибнут тоже. Но победа останется за ним. В XXI веке западники и либералы поставят ему памятник в Москве. Но я не знаю западника и либерала, который сегодня согласился бы ставить памятник Желябову, Перовской, Кибальчичу.
А пропасть между властью и свободомыслящей молодежью станет непреодолимой. Безумие подавления и безумие разрушения войдут в резонанс аккурат на мосту в российское западное будущее, и мост рухнет. А Александр станет первым из могикан-реформаторов, которых будут преследовать «хулы и дикие крики озлобленья».
ВСЕГО ЛИШЬ ЧАС ЭПОХЕ ПЕРЕДЫШКА
Когда говорят об эпохе «александровской реакции», имея в виду Александра III, то забывают, что ни одно царствование в России не начиналось с такого кошмара и такого ужаса. Николай I был напуган и возмущен, но убитый Милорадович не был ему отцом; ведь сам-то царь и его близкие остались целы. Вымышленные обиды Иоанна Грозного не стоят выеденного яйца; Петр I был напуган Смутой в детстве, обижен сестрой Софьей, но на его жизнь никто не посягал, а отец его умер на собственной царской постели естественной смертью. Интересно, что натворили бы эти два самодержца, если бы их отцы были разорваны бомбами, как отец Александра III.
Александр I тоже лишился отца, но он фактически дал согласие на переворот, и у него не было выхода: Павел готовился арестовать сына, а про участь царевича Алексея Александр, конечно, знал. Павел был деспотом и тираном, сына он третировал и замучил, и у Александра I, воспитанного бабушкой, дело которой он пытался продолжить, не было оснований оплакивать отца.
Но Александр II был отец, которым сын его мог гордиться! И вся Россия тоже могла. Я думаю, что Александр III любил отца. Скорее всего он простил ему шалости с Катенькой Долгорукой, внебрачных детей и даже брак с ней.
Все-таки они оба были мужиками. Они такое друг другу прощают. Тем более что малолетний князь Юрьевский никаких прав на престол не имел, в России уже был железный закон о престолонаследии, и ни у неформалов-детей, ни у офицеров Преображенского полка никаких шансов устроить смуту не было. Александр III рос правильным мальчиком, он чтил отца и христианские заповеди.
Могла бы наступить жуткая реакция, хуже николаевской. Такая – не наступила. Реакция оказалась косметической: кое-что Александр III отобрал назад, но по-божески. В масштабах российской истории, в формате своей беды. Ведь как умели мстить (и не за родственников, а за партайгенносен) большевистские лидеры, мы знаем. Красный террор; уничтожение миллионами сословий; отмена даже тени права в политических процессах; расстрел заложников; пытки; ссылка «кулаков» на смерть вместе с малолетними детьми; убийство царской семьи вместе с юными дочерьми и ребенком Алексеем; заключения в концлагеря и даже казни жен «врагов народа»… Конечно, на этом фоне Александр III – просто толстовец. Но даже частичное и временное торжество византийской и ордынской традиций, украшенных хоругвями славянской, неизбежно приводит к тому, что подавленная скандинавская традиция, помноженная на темную, неукротимую, шальную традицию Дикого поля, бросается в один прекрасный день в очередной «последний и решительный бой». Весы колебались в руках у российской Фортуны (псевдоним: Немезида), и ничто никогда не уравновесит их. Семена реакции в России всходят сам-треть… То, что отнимет Александр у либералов (радикалы всегда в подполье, если не у власти, и у них нечего отнять), вернется в виде цунами ненависти и
