рукавом, обхватила себя за голову и разрыдалась, раскачиваясь из стороны в сторону. Так и сидела, чувствуя, как ее обволакивает какой-то мутящий разум туман, а в душе наступает умиротворение. Наверное, такое же пойло волхвы на Руси давали жертвам, чтобы те не бесновались перед закланием. И еще она вспомнила, как печенеги хоронят своих женщин: просто заворачивают тела в старые шкуры и оставляют лежать в степи...
Хан Таштимер опять ушел к морю. Долго брел вдоль побережья, смотрел на волны. Где-то среди несущихся по небу туч протяжно кричала чайка. Таштимеру казалось, что это плачет его душа. В этот первый нежаркий день для старого хана угасло солнце. Ушла его светлая радость, его сладкая Медовая... Нет, она еще с ним, но сегодня ночью он сам задушит ее. Дерзкий Яукилде не получит эту женщину. Так решил Таштимер.
Он успокаивал сам себя. Что такое женщина? Утеха в короткие часы отдыха. И лучшая женщина всегда та, которую желаешь. Потом и она приедается. Они все похожи одна на другую – покорное ложе из женских животов. А Медовая... У нее упругая грудь, как у нерожавшей, и она порой так заманчиво смеется. А еще ему нравилось облизывать кончики ее медовых волос... Как же он любил эти волосы – золотистые, мягкие, сладкие...
Хан медленно возвращался в становище. Его зелье уже подействовало на Медовую, так что она ничего не почувствует. С ее сыном Глебом он будет добрым и вырастит из него славного батыра. Лишь бы малыш сумел одолеть свою хворь. Иначе он сможет быть только шаманом. Но в любом случае Таштимер сделает для своей любимой жены все, что в его силах: он не отдаст ее жестокому Яукилде, легко убьет ее и позаботится об осиротевшем ребенке.
Вернувшись, Таштимер увидел Глеба. Малыш шлепал босиком по мокрому песку, с визгом убегая от накатывающейся волны. Таштимер невольно улыбнулся: он слишком любил Медовую, чтобы не полюбить и ее дитя. Да и Глеб привязался к старому хану. Вон увидел его, бежит, улыбается. Такой милый, как ягненочек. Жаль только, что он совсем не похож на свою мать...
В это время Светорада молча сидела среди женщин, обмывавших и наряжавших ее в специально поставленном в стороне шатре. Это был самый лучший шатер Таштимера, обтянутый изнутри желтым шелком, и странные, пустые глаза княжны казались тоже желтыми. Ее зрачки сузились до булавочных уколов, и она смотрела на всех незрячим бессмысленным взглядом. Женщины, плача и всхлипывая – отчасти из жалости, отчасти следуя обряду, – расчесали ее золотистые волосы, заплели в длинные косы. Медовая была безучастна ко всему: беспрекословно дала обтереть свое тело влажной губкой, умастить благовониями, послушно подняла руки, позволив облачить себя в длинную малиновую рубаху с расшитой цветными бусинами горловиной и алые шаровары. Она не замечала, как ей в уши вдели серебряные серьги, набелили лицо, подсурьмили брови и ресницы, как на голову водрузили обшитую золочеными бляшками плоскую шапочку, а на ноги надели полусапожки из белого войлока, мягкие, чистые, еще ни разу не надеванные. Когда женщины с плачем удалились, оставив ее сидеть в одиночестве, в шатер вошел Таштимер, но Медовая даже не глянула в его сторону. Хан какое-то время смотрел на нее, потом подошел, взял ее длинные косы в руку и, выхватив нож, одним движением отрезал. Поднес к лицу, вдыхая их аромат, произнес:
– Оставлю себе на память.
Светорада как будто что-то почувствовала, слегка нахмурилась, поводя головой. Даже сквозь полусон ощутила, что голова ее без привычной тяжести кос кажется какой-то легкой, маленькой и беззащитной. Таштимер, глядя на нее, опять заплакал. Вытирая косами слезы, вышел из юрты и увидел стоявшего неподалеку Сагая. Спросил у него:
– У нас еще есть время до приезда Яукилде?
Сагай медленно кивнул.
– Не раньше завтрашнего утра, хан.
– Хорошо. Скажи шаману, чтобы начинал обряд. Пусть дух Тенгри-хана будет рядом и легко заберет ее душу на небо, когда я накину ей на шею шелковый шнурок.
Сагай снова медленно кивнул. Потом сказал:
– Может, разрешишь женщинам привести к ней ребенка? Попрощаться...
– Хорошая мысль, охотник. Пусть так и сделают.
Уже вечерело, когда к Светораде привели Глеба, но она почти не отреагировала на его появление. Малыш какое-то время разглядывал мать, дивясь, отчего ее волосы такие короткие, потом подошел, обнял.
– Матушка!
Мальчика пугала ее безучастность, он стал потихоньку плакать.
– Матушка!
Такая знакомая славянская речь... Светорада, не отдавая себе отчета, обняла теплое худенькое тельце Глеба, гладила его по волосам. Он осторожно касался ее обрезанных волос, пока совсем не распушил их, и они завились красивыми кудрями. Потом Глеб лег, свернувшись подле нее калачиком, вздыхал тяжело, испытывая недетскую грусть. Он был похож на собачонку, которая чувствует перемену, но не может ее объяснить. Постепенно малыш заснул. Рука Светорады покоилась на его плече.
Так длилось довольно долго. Тем временем погода изменилась, ветер разошелся, стенки шатра подрагивали от его порывов, хлопая пологом. В шатер долетал голос шамана, который пел и плясал вокруг костра. Собравшиеся кочевники раскачивались и монотонно подпевали ему. Таштимер тоже пел, порой принимался приплясывать вместе с шаманом, воздевая руки к месяцу, который то исчезал, то вновь высвечивался среди туч. Затем старый хан опять садился, раскачивался и вторил заунывной песне соплеменников.
Для Светорады все эти звуки слились в какой-то тягучий однообразный гул. Где-то в подсознании ее душа рвалась и паниковала, но не было сил ни встрепенуться, ни закричать. Однако же, когда совсем близко раздался негромкий странный звук, она отметила это и, повернув голову, увидела, как в прореху вспоротой стенки шатра входит Сагай. Неслышно приблизившись, он поднял ее и перекинул через плечо – только чуть звякнула спавшая с ее опрокинутой головы шапочка с бляшками. Глеб от толчка проснулся, увидел Сагая, державшего его мать на плече, хотел было закричать, но тот успел упасть на одно колено и зажать ему рот. Какой-то миг медлил, удерживая вырывающегося малыша, потом подхватил его и опять протиснулся в прореху в стенке шатра.
Было темно и ветрено, когда он, пригибаясь, нес бесчувственное тело Светорады и извивающегося вьюном Глеба, а затем скользнул за кибитки, в сторону табуна. Лошади паслись спокойно, их не встревожил запах знакомого человека. За табуном, удерживая за поводья двух оседланных лошадей, стояла Липня.
– Ох, и опасное дело ты задумал, Сагай.
– Ничего. И не ворчи, ведь подругой ханши называлась. На, вот, забери у меня мальчишку, а то еще шум поднимет.
Однако Липня отшатнулась, замахала руками:
– Совсем дурной ты, Сагай. Да тогда все поймут, что без меня в этом деле не обошлось.
Подумав немного, она сорвала с головы платок и крепко перевязала им рот Глеба. Теперь тот мог только слабо мычать. Липня сказала:
– Все. Я ухожу. А то заметят, что меня нет среди людей.
Она исчезла в темноте еще до того, как Сагай водрузил Светораду на ее белоногую лошадь. Даже находясь в полусонном состоянии, женщина привычно охватила ее бока ногами. Сагай легко вскочил на свою саврасую, положив поперек седла мальчика. Шлепнул его, заставив угомониться.
Сперва ехали шагом, и кони бесшумно ступали по земле обернутыми войлоком копытами. Потом Сагай пришпорил свою лошадь, держа на поводу бурую кобылу Светорады. Княжна чуть покачивалась в седле, еще не приноровившись к ее аллюру, а когда перешли в галоп, крепче вцепилась в луку седла.
Сагай прикидывал, сколько у него времени, чтобы уехать как можно дальше от становища. Шаман будет петь заклинания до тех пор, пока Тенгри-хан не даст ему знак, что он уже близко. Обычно это продолжается довольно долго, и Сагай рассчитывал, что они успеют отъехать достаточно далеко, прежде чем их побег заметят. В темноте вряд ли удастся определить, куда скрылись беглецы, и обнаружить их следы. Сагай беззвучно рассмеялся, опять шлепнув мальчишку, чтобы тот не ерзал. Сагаю было весело: он, лучший следопыт в стойбище, сумеет запутать следы так, что их и с собаками не найдут. На этот случай он
