— Почин — всегда дороже денег, — замечает Павел Егорович, заходит за прилавок и проверяет книгу с цифрами и кассу.
Антоша внутренне трепещет, не ошибся ли он в какой-нибудь копейке…
— А как, Пал Егорч, насчет червячка заморить? — спрашивает Николай Стаматич, указывая глазами на водку.
— Рановато будто бы, — благочестиво скромничает Павел Егорович. — Только что обедня отошла… Проповедь была…
— Какое же рано? Самый адмиральский час… Мы уже тут без вас начали.
— Если так, то пожалуй, — уступает Павел Егорович. — Андрюшка, принеси четыре стаканчика водки!
Андрюшка стремглав бросается по лестнице в погреб.
— Папаша, мне теперь можно идти? — робко спрашивает Антоша. — Мне надо уроки учить…
— А кафизму прочитал?
— Немножко прочитал…
— Иди. Только смотри уроки учи, а не балуйся, а то…
Антоша степенно и благонравно выходит из лавки; но лишь только за ним, скрипя на блоке, захлопнулась дверь, ведущая в жилую половину дома, и лишь только открылся простор большого двора, на котором уже раздавались голоса братьев, как вся степенность исчезла и он помчался на голоса и на простор, как птичка, долго томившаяся в клетке…
Едва ли в торговом деле найдется другое заведение, которое, подобно бакалейной лавке, так наталкивало бы молодежь на лганье, воровство и мелкое жульничество. Недоедание и постоянный здоровый юношеский аппетит сами собою показывают на кражу съестного и лакомого, а в каждом незаконно съеденном бублике, прянике или орехе хозяин видит для себя убыток и строго преследует. Торговля ведется по мелочам, и торговец стремится с каждого золотника товара взять барыш. Андрюшка и Гаврюшка быстро проникаются этим духом и начинают помаленьку обвешивать и обмеривать покупателя. Сначала они думают, что поступают хорошо, потому что действуют в интересах хозяина, но потом мало- помалу входят во вкус и изощряются уже ради искусства. Не забывают они при этом и себя. Хозяин борется с ними тем, что шьет им платье совсем без карманов. Но и эта мера не ведет ни к чему. Делая иногда по ночам периодические обыски, хозяин находит в убогих сундучках мальчиков банки помады, куски яичного мыла и двугривенные. Это возмущает его, и он порет виновных нещадно. Но еще более возмущает его та тонкость, с которою помада и деньги похищены у него под носом. Он рвет и мечет. Достается и «хозяйскому глазу» за недосмотр.
— Сидишь в лавке, свинья ты этакая, и ничего не видишь! — ворчит Павел Егорович, грозно обращаясь к Антоше. — Ты должен смотреть!.. Не стоит вас, скотов, и в лавку сажать после этого…
Павел Егорович и не подозревал, как были бы счастливы его дети, если бы их избавили от сидения в лавке, от упреков, от вечного страха быть высеченными и от созерцания порки, которую задают Андрюшке и Гаврюшке за всякий пустяк. Антон Павлович рассказывал потом, как анекдот из своей детской жизни, что, будучи учеником первого класса, он «подружил» с одним из товарищей, таким же учеником, как и он сам, — и первый вопрос, заданный другу, был такой:
— Тебя часто секут дома?
— Меня никогда не секут, — последовал ответ.
Антон Павлович удивился и не поверил. Подрастая и присматриваясь к царящей кругом фальши, он однажды задал Андрюшке вопрос:
— Зачем ты обвешиваешь и обмериваешь покупателей?
Андрюшка широко раскрыл глаза.
— А как же иначе? — ответил он. — Если не обвешивать, так папаше никакой пользы от лавки не будет…
В голове гимназиста возник целый ряд вопросов и сомнений, и он пошел с ними к матери.
— Боже сохрани обманывать и обвешивать! — ответила Евгения Яковлевна. — Если папаша узнает об этом, то страшно рассердится… Торговать нужно честно… Так и скажи Андрюшке и Гаврюшке.
Будущий писатель возвращался в лавку успокоенный и убежденный в том, что отец его — безусловно честный человек и что Андрюшка и Гаврюшка плутуют от себя. Оно так и было: Павел Егорович не допустил бы обвешивания. Но Антошу поражало противоречие вроде того, что в лавку возвращается возмущенная покупательница, только пять минут тому назад купившая полфунта колбасы, и с гневом заявляет Павлу Егоровичу, что она, придя домой, взвесила покупку и что полного веса в ней нет. Покупательница была права. Антоша сам видел, как Андрюшка, отрезав колбасу и положив на весы, подтолкнул незаметно пальцем чашку с гирями. Но, к его удивлению, Павел Егорович, вместо того чтобы извиниться и удовлетворить обманутую покупательницу, очень своеобразно вступился за честь своей лавки.
— У нас, сударыня, товар вешается верно, — ответил он. — Это у вас, а не у нас ошибка вышла. Это у вас весы не верны. А может, вы дома отрезали кусочек и скушали?..
Женщина возражает; возражения принимают острый характер и переходят в крупный разговор. И все это из-за такого ничтожного ломтика, который не стоит и четвертой доли копейки. Но в этом случае Павел Егорович твердо отстаивает свой принцип.
— Тут грошик убытка да там полушка — смотришь, и набежит целый гривенничек убытка. А гривенники на улице не валяются… Копеечка рубль бережет…
Сам по себе Павел Егорович был безусловно честен, всю жизнь свою был уверен, что торговал честно, и умер с этим убеждением.
Совесть его до конца дней была совершенно спокойна. К тому же и религиозные убеждения отрицали какое бы то ни было заведомое плутовство. Но при взгляде со стороны дело освещалось несколько иначе: выходило, что совесть и религия — сами по себе, а торговое дело — само по себе, и одно другому не мешает.
Антоша да и вся детвора Павла Егоровича отлично помнила своего рода праздник, несколько оживлявший однообразную и скучную лавочную жизнь. Это был любопытный праздник самых неожиданных находок. В какой-нибудь знойный июньский или июльский день, когда от томящей жары прячется в тень все живое и сам Павел Егорович дремлет, сидя за конторкой, на пороге лавки показывается длинный, сухой и весь покрытый потом еврей Хайм. На плече у него полный мешок. У Хайма такой страдальческий вид, как будто бы в мешке — не менее десяти пудов и он обязан за чьи-то грехи таскать эту тяжесть по городу в такую адскую жару. Сваливая мешок на пол, он произносит тоном умирающего человека:
— Уф! Ужарился… Только для вас и принес ув таково погодэ…
Проснувшийся от дремоты Павел Егорович окидывает ленивым взглядом мешок и лаконически спрашивает:
— Сколько?
— Двадцать хвунтов… хоть свешайте, — отвечает Хайм.
— Не надо, — зевая говорит Павел Егорович. — Еще старый не продан.
На лице Хайма изображается разочарование, но потом сменяется надеждою.
— Возьмите, пожалуйста, — просит он. — Теперичкэ я дешевле отдам, чем тот раз…
— Нет, не надо. Неси назад…
— Накажи мине бог, задешево отдам!..
Начинается торг. Хайм запрашивает два с полтиною. Павел Егорович дает рубль. После долгих и усиленных переговоров, сопровождаемых божбою и клятвами, сходятся на полутора рублях.
— За пустым мешком завтра придешь. Сегодня пересыпать некому.
— Хорошо, — соглашается Хайм. — Дайте хоть капелькэ воды напиться. На дворе все равно как ув пекле…
По уходе Хайма по всему дому и по двору раздается клич:
— Дети! Саша, Коля, Антоша! Идите чай выбирать!
Дети гурьбою устремляются в комнату и усаживаются с шумом вокруг обеденного стола. На середине стола, на листе оберточной серой бумаги, возвышается гора чая, купленного у Хайма.
— Выбирайте хорошенько, почище, — приказывает отец.
Начинается веселая и шумная работа. Дети свертывают из бумаги тоненькие палочки, послюнивают
