всего ухватится за первого же охотника.
Весь следующий день Лоуренс со столь же малым успехом корпел над другими необходимыми письмами. Состояние его дел не предусматривало долгого путешествия вне досягаемости курьерской почты. Притом за последние тяжкие недели он совершенно забросил личную переписку и теперь непременно должен был ответить нескольким адресатам, в первую очередь родственникам. Отец после битвы при Дувре немного смягчил свое отношение к новой профессии сына. Напрямую письмами они пока не обменивались, но Лоуренсу по крайней мере не приходилось больше скрывать своей переписки с матерью – все недавние послания он открыто адресовал ей. Последние события могли подвигнуть отца на повторный запрет этой привилегии, однако Лоуренс надеялся, что тот услышит о них лишь в самых общих чертах. Барэму невыгодно было расстраивать лорда Эллендейла – особенно теперь, когда их общий политический союзник Уилберфорс на новой парламентской сессии собирался вновь выступить за отмену рабства.
Другие корреспонденты, которым предстояло увидеть сильно изменившийся почерк Лоуренса, были в основном морскими офицерами, хорошо понимавшими, что такое внезапный отъезд. Многочисленность писем, при всей их краткости, сделала свое дело. К следующему визиту Джейн Роланд Лоуренс в полной прострации, закрыв глаза, лежал на подушках.
– Я, конечно, отправлю все это, но вы ведете себя неразумно, – пожурила она. – Удар по голове может иметь скверные последствия, даже если череп остался цел. Когда у меня в Вест-Индии была желтая лихорадка, я не делала вид, что чувствую себя хорошо. Я лежала в постели, кушала кашку, пила горячее молоко с вином и встала на ноги быстрей, чем все мои товарищи по несчастью.
– Спасибо за письма, Джейн. – Лоуренс с ней не спорил. Он действительно чувствовал себя хуже некуда и порадовался, когда она задернула шторы, погрузив комнату в благодетельный сумрак.
Разбудил его шум за дверью.
– Убирайтесь отсюда, – шипела Роланд, – не то я спущу вас с лестницы. Вздумали тоже – прокрадываться к больному, как только я выйду из комнаты!
– Но мне необходимо поговорить с капитаном Лоуренсом, – растерянно настаивал другой, незнакомый голос. – Я приехал сюда из Лондона…
– Ступайте к адмиралу Лентону, если это так срочно. Мне безразлично, что вы служите в министерстве. По возрасту вы годитесь мне в мичманы, и я отказываюсь верить, что ваше срочное дело не может подождать до утра.
Джейн поплотнее прикрыла дверь, и Лоуренс, ничего больше не слыша, снова заснул. Но утром защищать его стало некому. Как только горничная принесла завтрак – ту самую кашку и молоко, приправленное вином, – новая попытка вторжения увенчалась полным успехом.
– Простите, сэр, что врываюсь к вам таким образом, – заговорил незнакомец, без спросу придвигая к постели стул. – Позвольте мне объясниться, – продолжал он, устраиваясь на самом краю сиденья. – Меня зовут Хэммонд, Артур Хэммонд. Министерство командировало меня сопровождать вас ко двору китайского императора.
Хэммонд был на удивление молод, не старше двадцати лет, с буйной гривой темных волос и одухотворенным выражением на бледном худом лице. Неловкость его извинений оправдывалась желанием поскорее перейти к делу.
– Нас, конечно, не представили… но все это застало нас совершенно врасплох, а отплытие, по словам лорда Барэма, назначено на двадцать третье число. Мы могли бы настоять на отсрочке, если вы пожелаете…
Лоуренс этого отнюдь не желал, хотя напористость Хэммонда его в самом деле несколько удивила.
– Я полностью к вашим услугам, сэр. Нельзя откладывать путешествие ради пустых формальностей, особенно если принцу Юнсину уже назвали число.
– Я того же мнения, – с большим облегчением ответил Хэммонд.
Лоуренс, принимая во внимание его юные лета, заподозрил, что он получил это назначение лишь по нехватке времени, но молодой человек его быстро разубедил. Достав из нагрудного кармана толстую кипу бумаг, Хэммонд повел речь об их будущей миссии.
Лоуренс упустил нить почти сразу. Хэммонд, временами переходя на китайский, повествовал о посольстве Макартни, состоявшемся четырнадцать лет назад. В то время Лоуренс, только что произведенный в лейтенанты, был поглощен делами флота, собственной карьерой и имел лишь смутное понятие о том, что происходит на дипломатической ниве.
Хэммонда он, однако, не прерывал – как потому, что трудно было вставить хоть слово в этот плавно струящийся монолог, так и потому, что сей монолог странным образом успокаивал. Хэммонд говорил не по годам веско, с очевидным знанием дела – и, что еще важнее, без малейших признаков неуважения, которое так возмущало капитана в манере Барэма. Чувствуя, что обрел в молодом дипломате союзника, Лоуренс внимательно слушал, хотя сам помнил лишь то, что корабль Макартни «Лев» первым из европейских судов составил карту залива Чжитао.
– О, – произнес Хэммонд с заметным разочарованием, поняв, что переоценил своего слушателя. – Впрочем, это не столь уж и важно, ведь посольство закончилось полнейшим провалом. Макартни отказался совершить коутоу, обряд поклонения императору, и китайцы были оскорблены. Они не позволили нам основать в Китае постоянную миссию и выпроводили англичан прочь под эскортом десятка драконов.
– Да, помню. – Лоуренс действительно обсуждал это с сослуживцами на батарее, горячо возмущаясь тем, что к послу Британской империи отнеслись таким образом. – Но ведь при коутоу требовалось пасть ниц?
– Мы не можем критиковать обычаи иностранцев, когда являемся к ним со шляпой в руке, – серьезно заявил Хэммонд. – Вы сами видите, сэр, какие это возымело последствия. Уверен, что этот инцидент до сих пор отравляет англо-китайские отношения.
Лоуренс нахмурился. Довод в самом деле звучал убедительно и позволял объяснить, почему Юнсин постоянно ожидает со стороны англичан каких-то оскорбительных выходок.
– Думаете, именно поэтому они столько лет спустя предложили Бонапарту селестиала?
– Скажу вам с полной откровенностью, капитан: мы не имеем не малейшего представления о причине такого поступка. Все эти четырнадцать лет нашим единственным утешением и краеугольным камнем нашей внешней политики служила твердая убежденность в том, что китайцам до Европы столько же дела, как нам до пингвинов. Теперь наши основы поколебались.
Глава 3
«Верность» была сущим бегемотом среди кораблей: четырехсот футов в длину, непропорционально узкая, но с выпирающей от фок-мачты до носа широкой драконьей палубой. Сверху она напоминала какое-то подобие веера; киль, больше стальной, чем деревянный, был густо покрыт белой краской от ржавчины, а длинная белая полоса вдоль корпуса придавала ей залихватский вид быстроходного судна.
В целях устойчивости во время штормов она имела осадку больше двадцати футов, отчего в гавань войти не могла и швартовалась у громадных, вбитых на рейде свай. Мелкие суденышки, подвозившие припасы, делали «Верность» похожей на знатную леди в толпе угодливых слуг. Лоуренсу с Отчаянным уже доводилось плавать по морю на транспорте, но тот маленький трехдраконник, ходивший от Гибралтара до Плимута и имевший в ширину всего пару лишних досок, даже в сравнение не шел с бороздящей океан «Верностью».
– Как здесь хорошо – лучше даже, чем на лужайке. – Со своего единоличного почетного места Отчаянный мог наблюдать корабельную жизнь, никому не мешая, а камбуз, помещенный прямо под драконьей палубой, прекрасно обогревал ее. – Тебе правда не холодно, Лоуренс? – осведомился он уже в третий раз, нагибая шею и заглядывая капитану в глаза.
– Нисколько, – кратко ответил тот, немного раздраженный этой неусыпной заботой. Голова у него перестала болеть и кружиться, как только шишка сошла, однако нога упорно отказывалась служить и пульсировала почти непрестанной болью. Его подняли на борт в люльке, что он счел оскорблением для себя, перенесли в кресле на драконью палубу и закутали в одеяла, как инвалида. Отчаянный, свернувшись вокруг, оберегал его от малейшего дуновения ветра.
К ним наверх вели два трапа, расположенные по бокам от фок-мачты. Половину бака между ней и грот-мачтой по обычаю предоставили авиаторам, остальной половиной распоряжались матросы. Экипаж
