– Убить-то я его всегда успею, – сказал Хаген, – а мне надо получить с него.
Вот машины Хагена вылетели на строящееся поле, и когда они подъехали, Хаген увидел, что Наби уже там. Он стоял посереди искусственного газона, и рядом с ним было человек двенадцать родственников. Все они были вооружены, но ни у кого из них не было ничего крупнее «Калашникова».
Бойцы Хагена выкатились из машин и оцепили поле кругом, а трое гранатометчиков взяли на прицел бронированные «мерсы», в которых приехал Наби с родственниками.
Наби выглядел очень смущенным и все время оглядывался по сторонам, словно ожидая кого-то. Когда он увидел, что на поле, кроме них, никого больше нет, он приуныл, стал как-то меньше ростом, и сказал:
– Послушай, Хаген, чего нам делить друг с другом? Ты мусульманин и я мусульманин. Наша вражда только радует неверных, гори они в Аду. Зачем нам ссориться?
– Какой же ты мусульманин, – ответил Хаген, – если ты держишь банк и ссужаешь деньги под проценты? Пророк запретил ростовщичество, а ты еще осмелился назвать банк чистым названием, испачкал хорошее слово!
– Послушай, Хаген, – возразил Наби, – мой банк никогда не ссужал деньги под проценты. Он занимался чисто обналичкой, а нигде в Коране ты не найдешь, чтобы пророк запретил обналичку!
Хаген пожал плечами и сказал:
– Вот на обналичке-то ты и кинул меня. Те десять миллионов, которые ты взял у братьев Мусаевых, – это на самом деле мои деньги, и та трешка, которую ты взял у Фархада, тоже моя. С тебя тринадцать лимонов, и еще семь за моральный ущерб.
– И в чем же моя вина? – удивился Наби.
– Ты взял у Мусаевых деньги, – сказал Хаген, – и объяснил им, что обналичишь их под три процента. Да и кинул их.
– Э, – сказал Наби. – А Мусаевы сами виноваты. Кто ж видал обналичку под три процента? Если считать по исламу, то я не виноват в том, что держал банк, потому что мой банк не занимался кредитованием, а если считать по понятиям, то я не виноват, что Мусаевы остались без денег. Я хотел кинуть, и кинул. Если это твои деньги – спрашивай с них.
Тут Хаген понял, что он, точно, не прав, потому что если бы Наби занимался бизнесом, но прогорел, он был бы виноват и должен был бы вернуть деньги. Но так как он не занимался бизнесом, а изначально и был настроен на кидок, вины на нем, по понятиям, не было.
– Мы тут живем не по понятиям, – сказал Хаген, – а по российским законам, и я, глава Антитеррористического центра, не допущу, чтобы всякие мошенники их попирали.
С этими словами Хаген размахнулся и зарядил Наби прямо в пятак, да так, что тот отлетел на два метра и влетел спиной в контейнер для мусора, который стоял со всем своим содержимым прямо на строящемся поле.
Наби перевалился через контейнер и упал туда ногами вверх. Хаген подскочил к нему, чтобы выволочь его из контейнера и бросить в багажник, но тут вместо Наби из контейнера выскочили два мужика в масках и со снайперками.
Кто-то из людей Хагена в панике нажал на курок; зазвенело, осыпаясь, стекло чьей-то «девятки».
– Не стрелять! – заорал Хаген.
– Не стрелять! – заорал полковник Аргунов, выныривая из-под трибун стадиона.
Он предусмотрительно посадил туда людей еще с полуночи, задолго, прежде чем ленивый Хаген прислал бойцов пробить адресок, и, конечно, Аргунову было очень интересно послушать все, что происходило на поле. Полковник Аргунов, хоть и был фанатом футбола, ни разу еще не получал на стадионе столько впечатлений.
Тут изо всех щелей на поле повалили бойцы с надписями ЦСН ФСБ на спине, и Хаген, когда увидел это, совсем рассвирепел. Он схватил Наби за ногу и выдернул его, как репку, из мусора, а потом он снова сбил его на землю и наподдал так, что Наби полетел по полю, как футбольный мяч.
– Ты покойник! – заорал Хаген.
– Вы слышали, – закричал Наби, бросаясь к полковнику, – он мне угрожает! Арестуйте его!
Хаген снова пнул Наби, а Аргунов посторонился, чтобы не мешать ему.
– Так нечестно! – заорал Наби, – у меня нет этих денег! Все бабло забрал Мао! Эй, помоги мне! Мао сказал, что ты в доле!
Тут вместо того, чтобы помочь Наби, Аргунов поднял его за шкирку, и лицо у него было при этом не очень хорошее.
– Я сам тебе заплачу! – заорал Наби, – двести тысяч!
Аргунов размахнулся и швырнул Наби Хагену.
Хаген пнул банкира, раз и другой, а потом он наклонился над ним и выхватил из голенища нож.
– Тебе уши уже резали? – спросил Хаген, – а? Что тебе еще отрезать?
В одно мгновение Хаген вспорол ремень на круглом животе Наби, и, как кожуру с банана, сдернул с него штаны. Тут Аргунов шагнул вперед и сказал:
– Довольно.
– Отойди, – сказал Хаген, – ты видишь, что это за баран? Это конденсатор, а не человек, чего он бегает туда-сюда? Я возьму его с собой и вытрясу из него двадцатку, и половину из нее я отдам тебе.
– Ты не заберешь его никуда, – ответил Аргунов, – может, он и баран, но это не значит, что ты можешь его резать.
Хаген был не очень-то доволен; но он не собирался устраивать перестрелку с ЦСН ФСБ, тем более что их высыпала на поле целая рота. Они еще немножко попинали людей Наби, забрали в счет долга машины, на которых он приехал, а у многих посрывали с рук часы.
Когда Хаген уехал, Наби некоторое время лежал на земле, а потом он встал и напустился на Аргунова. Потом он попросил подвезти его с друзьями до дома.
– Возьми такси, – процедил полковник ФСБ.
В то самое время, когда уполномоченный по правам человека Наби Набиев пытался разъяснить главе Антитеррористического центра особенности банкинга по понятиям, в ста сорока километрах от моря, высоко в горах, на залитой светом поляне с покосившимися пустыми ульями, происходило другое собрание.
Пасека эта была место известное, – рядом была пещера, в которой раненый Байсангур отлеживался после того, как имам Шамиль сдался царю, а потом во время первой войны в пещере держали русских пленников; двое из русских тогда так и померли, зато за третьего заплатили два миллиона.
Булавди Хаджиев задержался в дороге и пришел на Шуру последним, и, по правде говоря, когда он раздвинул ветви и шагнул на выцветшую от жары поляну, ему не очень-то понравилось то, что он увидел. Слишком много на этой Шуре было пустых мест.
На этой Шуре не было Джаватхана, вместе с которым Булавди воевал еще в первой войне. Все знали, как погиб Джаватхан, и все знали, отчего он погиб. Он погиб оттого, что отказался стать палачом.
На этой Шуре не было Шамиля, который сидел на прошлой Шуре бок о бок с Булавди, и все знали, отчего нет Шамиля. Его не было оттого, что он согласился стать палачом.
Некоторые распускали слухи, что семью Шамиля взяли в заложники, что Шамиль стал начальником ОМОНа в обмен на жизнь брата, но Булавди знал, что это глупость. Никто не доверяет человеку оружие и такой пост в обмен на жизнь брата.
Джамалудин назначил Шамиля начальником ОМОНа, потому что знал, что Шамиль никогда не пойдет к федералам, – у тех на него было досье с кирпич толщиной, – и никогда не вернется к боевикам, потому что предателей не прощают. У Шамиля остался один выход в жизни – убивать всех, на кого укажет Джамалудин, потому что только кровью бывших товарищей Шамиль мог заслужить право оставаться в живых, и Булавди не сомневался, что новый начальник ОМОНа будет служить не за совесть, которой у него не было, не за страх, которого он никогда не знал, – а потому, что у него не было другого выхода.
И на этой Шуре не было Магомед-Салиха, брата Шамиля, потому что Магомед-Салих, единственный оставшийся в живых участник расстрела полпреда, сделал то, от чего отказался Джаватхан. Он выступил по телевизору и заклеймил позором иностранных наймитов, пытающихся взорвать республику, а потом он получил какой-то смешной срок, и жил сейчас вместе с семьей в гостевом домике в резиденции. А брат
