Вряд ли, думала я. Ну как я это объясню? Просто некоторые люди всегда хорошо получаются на фотографиях. Это называется фотогеничностью, и, видимо, Зози подобным свойством не обладает. Кто-то получается иногда хорошо, а иногда так себе, но я не знаю, есть ли для этого какое-то особое название. Впрочем, Зози и это тоже явно недоступно. Честно говоря, все эти фотографии были просто ужасными — таким чудовищем она на них выглядела: рот какой-то странной формы, взгляд вообще жуткий, а вокруг головы какое-то загадочное светящееся пятно, похожее на съехавший набок венец…
— Ну нефотогеничная она, и что тут такого? Не все же фотогеничны.
— Дело не только в этом, — сказал Жан-Лу. — Вот, посмотри.
И он вытащил свернутый газетный листок — вырезку из какой-то парижской газеты с весьма расплывчатой фотографией какой-то женщины, которую, как там было сказано, звали Франсуаза Лавери. И на этом снимке я увидела в точности то же лицо, что и на сделанных Жаном-Лу фотографиях Зози; те же жуткие крошечные глазки, тот же искаженный гримасой рот, тот же странный светящийся ореол вокруг головы…
— И что ты хочешь этим доказать? — не сдавалась я.
По-моему, это была самая обычная, не слишком четкая, сделанная, видимо, на ходу фотография; снимок явно сильно увеличен, а потому кажется зернистым, как и большая часть газетных снимков вообще. Женщина неопределенного возраста, с самой обычной стрижкой, из-под длинной челки виднеются маленькие очки. Нет, она совершенно не похожа на Зози. Если не считать того светящегося пятна и формы рта…
Я пожала плечами.
— Это мог быть кто угодно…
— Нет, это она, — сказал Жан-Лу. — Я понимаю, что такого быть не может, но это так!
Нет, это просто смешно! Да и содержание статьи никакой ясности не внесло. Там говорилось о какой-то учительнице из Парижа, которая примерно год назад бесследно исчезла. Ну и что? Ведь Зози-то никогда нигде не преподавала, верно? Или, может, Жан-Лу хочет сказать, что она — призрак?
В голосе Жана-Лу не было уверенности, когда он сказал, аккуратно складывая вырезку и засовывая ее в конверт с фотографиями:
— Иногда бывают материалы, посвященные подобным явлениям… По-моему, такие существа называются «ловцы душ» — они как бы отнимают у человека его жизнь…
— Да пусть называются как угодно!
— Ты, конечно, можешь надо мной смеяться, но я чувствую, что тут что-то не так. Мне просто не по себе становится, когда она где-то поблизости. Я сегодня вечером непременно камеру принесу и сделаю несколько снимков с близкого расстояния — пусть будут хоть какие-то доказательства…
— Ну тебя с твоими призраками!
Я вдруг разозлилась. Подумаешь, всего на год старше меня, а воображает себя невесть кем! Да если б он узнал хоть половину того, что мне теперь известно — об Эекатле, о Самом Первом Ягуаре, о Хуракане, — его бы, наверное, удар хватил с перепугу! А если он к тому же узнает о Пантуфле, или о том, как мы с Розетт вызвали Ветер Перемен, или о том, что случилось в Ле-Лавёз, так и вовсе, должно быть, с ума сойдет.
И тогда я кое-что сделала, хотя, возможно, делать это мне и не следовало. Но мне так не хотелось с ним ссориться, а я знала, что мы непременно опять поссоримся, если он немедленно не оставит эту тему. В общем, я украдкой, одним пальчиком, начертала в воздухе символ Обезьяны, великой трюкачки, и как бы кинула этим знаком в Жана-Лу — точно камешком.
Он нахмурился, приложил руку ко лбу…
— Что с тобой? — спросила я.
— Не знаю. Странное такое ощущение… вроде как… пустота. Да ладно, о чем мы с тобой только что говорили?
Нет, он мне очень даже нравится. Правда-правда. И я ни в коем случае не хочу, чтобы с ним случилось что-то плохое. Но он, как выражается Зози, «самый обыкновенный человек», тогда как мы, по ее словам, «не такие, как все». Обыкновенные люди следуют привычным правилам и законам. А такие, как мы, создают новые правила и законы. К сожалению, я о стольких вещах не могу рассказать Жану-Лу! Он этого попросту не поймет. А вот Зози я могу сказать все, что угодно. Она лучше всех меня понимает.
В общем, как только Жан-Лу ушел, я первым делом сожгла в камине и ту газетную вырезку, и те фотографии — он забыл взять их с собой — и долго смотрела, как хлопья сажи становятся белыми и, кружа, как снег, опускаются на решетку.
Ну вот, ничего и не осталось. Я сразу почувствовала себя лучше. Нет, мне и в голову не придет подозревать Зози, но, вспоминая то лицо на фотографиях, я все же испытывала страх — этот перекошенный рот, эти маленькие злобные глазки… Может, я где-то случайно видела эту женщину? В магазине, или на улице, или, может, в автобусе? И это имя — Франсуаза Лавери — мне почему-то кажется знакомым; уж не слышала ли я его где-то раньше? Впрочем, имя весьма распространенное. Но почему, как только я его вспоминаю, перед глазами у меня появляется образ…
…мыши?
Ну что ж, этот мальчишка мне никогда не нравился. Он, правда, вполне сгодился в качестве инструмента, способного несколько отвлечь Анук от влияния матери и сделать более восприимчивой к моему влиянию, но теперь довольно. Теперь он перешел запретную черту — осмелился чернить меня, подрывать мой авторитет! Боюсь, ему придется уйти навсегда.
Я видела по цветам его ауры, что он собрался домой. Они наверху с Анук слушали музыку, или во что-то играли, или еще чем-то развлекались вдвоем — сейчас ведь каникулы, — а потом он вежливо попрощался со мной и снял с вешалки свою куртку.
Мысли некоторых людей прочесть легче легкого; а Жан-Лу при всем своем уме — всего лишь двенадцатилетний мальчишка. Есть что-то очень открытое, искреннее в его улыбке, я не раз видела нечто подобное, когда учительствовала в качестве Франсуазы Лавери. Так улыбаются мальчики, которые слишком много знают и думают, что это им запросто сойдет с рук. А кстати, что было в том бумажном конверте, который он оставил у Анук в комнате?
А что, если это, скажем… фотографии?
— Придешь сегодня на праздник?
Он кивнул.
— Конечно. Ваш магазин выглядит просто потрясающе!
Еще бы, уж Вианн сегодня постаралась! С потолка свисают серебряные звезды, целые созвездия, и повсюду множество свечей, только и ждущих, чтобы их зажгли. Внизу у нас нет большого обеденного стола, и она сдвинула вместе маленькие столики, накрыв их тремя простыми скатерками — зеленой, белой и красной. А над дверью повесила венок из падуба и только что срезанных кедровых и сосновых веток, и они наполняют комнату лесным ароматом.
На полках и прилавках расставлены традиционные тринадцать хрустальных блюд с рождественскими десертами — они сверкают, словно сокровища пиратов, точно золотые украшения с темными топазами. Черная нуга для дьявола; белая нуга для ангелов; мандарины, виноград, фиги, миндаль, мед, финики, яблоки, груши, желе из айвы, всевозможные mendiants, точно самоцветами, украшенные виноградинами и ломтиками фруктов; и, разумеется, мучная лепешка fougasse, испеченная на оливковом масле и разрезанная, как колесо, на двенадцать частей…
Без шоколада; конечно, тоже не обошлось — на кухне еще остывает святочное шоколадное полено, а все остальное уже готово — шоколадки с нугой, celestines,[61]
