шоколадные трюфели, сложенные в пирамиду, с которых сыплется порошок какао.
— Попробуй-ка трюфель, — предлагаю я Жану-Лу и протягиваю ему поднос. — Вот увидишь: это твои любимые конфеты.
Он, точно зачарованный, берет трюфель, от которого исходит богатый, чуть землистый аромат, точно от грибов-трюфелей, если их собирать в полнолуние. На самом деле грибы там действительно могут быть — в моих особых трюфелях немало всяких таинственных ингредиентов, — хотя на этот раз все дело в порошке какао: его состав весьма искусно изменен, чтобы можно было иметь дело как раз с такими вот настырными мальчишками. И потом, знак Хуракана, изящно нарисованный мною на прилавке в темном пятне какао, просто обязан дать нужный результат.
— Увидимся на празднике, — говорит на прощание Жан-Лу.
Ну, мой дорогой, это вряд ли. Нану, конечно, будет скучать без тебя, но, надеюсь, не слишком долго. Очень скоро Хуракан обрушится прямо на «Шоколад Роше», а когда такое случается…
Впрочем, кто знает? И потом, не стоит предвосхищать события, иначе можно испортить весь сюрприз.
Наконец-то двери нашей chocolaterie закрыты для покупателей! И теперь лишь благодаря объявлению на двери можно догадаться, что внутри что-то происходит.
«Рождественский праздник в 19.30 сегодня!» — вот что там написано поверх сложного орнамента из звезд и обезьян.
«Рекомендуется карнавальный костюм».
Между прочим, карнавального костюма Зози я так до сих пор и не видела. Думаю, это будет нечто потрясающее, хотя она мне так ничего и не сказала, даже не намекнула. Так что, всласть налюбовавшись снегопадом, я через час окончательно потеряла терпение и поднялась к ней посмотреть, чем она занята.
Но, войдя, я просто вскрикнула от неожиданности. Это была уже не комната Зози. Со стен все снято, из-за двери исчез китайский халат, абажур лишился своих украшений. Даже туфли с каминной полки она уже сняла. Вот тут-то до меня окончательно и дошло…
Но лишь в тот момент, когда я увидела, что они исчезли.
Ее потрясающие туфельки.
На кровати лежал чемодан, маленький, кожаный, который выглядел так, словно ему пришлось пережить немало путешествий. Зози как раз закрывала его, когда я вошла; она вскинула на меня глаза, и я поняла, что она сейчас скажет, хоть я ни о чем ее и не спросила.
— Девочка моя, — сказала она, — я собиралась сказать тебе. Правда собиралась. Но мне не хотелось портить тебе праздник…
Я просто поверить не могла.
— Так ты сегодня уезжаешь?
— Ну, я же должна когда-нибудь уехать, — разумно заметила она. — А после сегодняшнего вечера это уже не будет иметь никакого значения.
— Почему?
Она пожала плечами.
— Разве вы не вызывали Ветер Перемен? Разве вы не хотели стать семьей — ты, Ру, Янна и Розетт?
— Но это вовсе не значит, что ты должна от нас уходить!
Она швырнула в чемодан случайно забытую туфлю.
— Ты же знаешь, Нану, что так не бывает. Что за все следует платить. Иначе и быть не может.
— Но ведь и ты тоже — член моей семьи!
Она покачала головой.
— Нет, это невозможно. Янна этого не допустит. Она слишком сильно меня недолюбливает. И возможно, в этом отношении она права. Не все у нее получается так гладко, когда я поблизости.
— Но это несправедливо! И куда ты пойдешь?
Зози перестала собирать вещи, подняла голову и улыбнулась мне.
— Куда понесет меня ветер, — сказала она.
Только что звонила мать Жана-Лу; она сказала, что ее сын внезапно заболел и, видимо, на праздник не придет. Анук, естественно, расстроилась; она слегка встревожена болезнью своего друга, но слишком возбуждена в предвкушении праздника, так что не смогла долго предаваться унынию.
В своей красной шапочке и плаще с капюшоном она еще сильней, чем всегда, напоминает елочный шарик, который от нетерпения так и качается на ветке. «Уже пришли? — без конца спрашивает она, хотя в приглашении сама написала «19.30», а церковный колокол только что прозвонил семь раз. — Ты никого не видишь?»
Вообще-то идет такой густой снег, что я с трудом различаю свет уличного фонаря на той стороне площади, но Анук то и дело прижимается лицом к стеклу, оставляя на нем туманные следы своего дыхания.
— Зози! — кричит она. — Ты уже готова?
Зози что-то невнятно отвечает; она вот уже два часа как вниз не спускалась.
— Можно мне подняться? — кричит ей Анук.
— Пока нет. Я же сказала: это сюрприз.
Сегодня в Анук чувствуется некая обреченность, словно ее оживление лишь на одну четверть вызвано радостью, а на три четверти — неким исступлением, помрачением ума. То ей можно дать не больше девяти, то она вдруг кажется мне почти взрослой девушкой, волнующей и прелестной в своем красном плаще, с развевающимися волосами, похожими на грозовую тучу.
— Успокойся, — говорю я ей. — Ты так окончательно вымотаешься.
Анук бросается обнимать и целовать меня — бурно, как когда-то в детстве, — но, прежде чем я успеваю тоже обнять свою девочку, ее уже и след простыл. Она беспокойно летает от одного блюда к другому, поправляет бокалы на столе, ветки падуба и побеги плюща, переставляет свечи, перекладывает салфетки, перевязанные алым шнурком, расправляет разноцветные накидки на спинках стульев, переносит в другое место купленную на благотворительной распродаже хрустальную чашу, полную красного, как гранат, зимнего пунша, в который я не пожалела специй, и теперь он пахнет мускатным орехом, корицей, лимонной цедрой и коньяком, а в его алых глубинах плавают дольки апельсина…
Розетт, как раз наоборот, ведет себя на редкость спокойно и тихо. Нарядившись в свой обезьяний костюм, она во все глаза следит за происходящим вокруг, но больше всего ее интересует святочный домик с вертепом, в котором центральное место теперь занимает она сама. Вокруг домика лежат сахарные сугробы, освещенные падающим из окошек неярким светом, а в дверях толпится целая стая обезьянок (Розетт уверена, что обезьяна — это рождественское животное), занявших место привычных бычков и ослов.
— Как ты думаешь, он придет?
