— Дорогие гости, я хочу кое-кого вам представить. Это Ру. Отец нашей Розетт.
Я слышу, как над столом проносится общий вздох. При иных обстоятельствах это мог быть вздох неодобрения, но в данном случае, после такого угощения и вина, под воздействием праздничного настроения и непривычного снежного великолепия, это больше похоже на некое «а-а-ах!», которое обычно следует за взрывом особенно красивого фейерверка.
Ру смотрит настороженно, потом улыбается, принимает из рук мадам Люзерон бокал шампанского и поднимает его, предлагая выпить за всех присутствующих…
Едва разговоры за столом возобновились, мы с ним прошли на кухню, и следом тут же приползла Розетт в своем обезьяньем костюме. А я вдруг вспомнила, как она обрадовалась, когда Ру впервые у нас появился, словно сразу узнала его.
Ру наклонился и погладил ее по голове. Сходство между ними — как сладкий яд, как воспоминания о былом, как зря потраченные годы. Он ведь столько пропустил: не видел, как Розетт научилась держать головку, не видел ее первой улыбки, не видел, как она рисует животных, и того представления с ложкой, так рассердившего Тьерри, он тоже не видел. Но я по выражению его лица уже понимаю, что никогда он не обвинит Розетт в том, что она не такая, как все, и никогда не будет ее стесняться, и никогда не станет с кем-то сравнивать или просить ее стать другой…
— Почему ты никогда мне не говорила? — спросил он.
Я колебалась. Какую из правд мне сказать ему? Что я слишком сильно боялась, была слишком горда и слишком упряма, чтобы что-то менять в себе? Что я, подобно Тьерри, была влюблена в некую фантастическую мечту? Что когда я наконец сумела дотянуться до своей мечты, то это оказалось вовсе не золото, а всего лишь жалкие клочки соломы?
— Я хотела, чтобы мы поселились на одном месте. Я хотела, чтобы мы были обычными людьми, как все.
— Обычными?
Я рассказала ему и все остальное: о том, как мы бежали из одного города в другой, о фальшивом обручальном кольце, о смене имен, в том, что с магией покончено, о Тьерри, о стремлении любой ценой стать членами некоего людского сообщества, даже ценой собственной души, или тени…
Ру некоторое время молчал, потом издал негромкий, какой-то сдавленный смешок и спросил:
— И все это ради какой-то шоколадной лавки?
Я покачала головой.
— Нет. Теперь уже нет.
Он всегда говорил мне, что я прилагаю слишком много усилий. Слишком большое всему придаю значение — но теперь-то я вижу, что никогда не придавала должного значения тому, что мне действительно важно и дорого. Эта chocolaterie, в конце концов, просто песок, строительный раствор, камень, стекло. Но души у нее нет; как нет и собственной жизни, кроме той, которую она отбирает у нас. А когда мы отдадим ей свою жизнь…
Ру взял Розетт на руки, и она не выкручивалась, как обычно, когда ее пытается взять кто-то чужой, а почти беззвучно заворковала, закаркала, заквакала, пытаясь выразить радость и удовольствие, и при этом все старалась что-то ему сказать с помощью обеих своих ручек.
— Что она сказала?
— Она говорит, что ты похож на обезьяну, — смеясь, пояснила я. — В устах Розетт это настоящий комплимент.
Он улыбнулся и обнял нас обеих. Какое-то время мы так и стояли, прижавшись друг к другу, и Розетт крепко обхватила его за шею, а из-за двери доносился негромкий смех, и весь воздух был пропитан ароматом шоколада…
И вдруг я слышу: в комнате воцаряется тишина, звенят колокольчики, дверь резко распахивается, и в дверном проеме возникает еще одна фигура в длинном красном плаще с капюшоном, но только гораздо крупнее, массивнее. И этот Санта-Клаус так хорошо мне знаком, несмотря на его фальшивую бороду, что даже на сигару у него в руке можно внимания не обращать…
И в полной тишине в дом входит Тьерри — хотя и несколько неверной походкой, что свидетельствует об изрядном количестве выпитого спиртного.
Он злобно смотрит на Ру и спрашивает:
— Кто она?
— Она? — удивленно переспрашивает Ру.
Тьерри в три прыжка пересекает комнату, задевает елку, спотыкается о кучу подарков, расшвыривая их по всему полу. Потом подскакивает к Ру, сует ему свою фальшивую белую бороду прямо в лицо и орет:
— Сам знаешь — твоя сообщница! Та, что помогла тебе обналичить мой чек. Та самая, за которой и банк, и полиция давно охотятся. Она, судя по всему, немало простаков за последний год в Париже обчистила…
— Никакой сообщницы у меня нет, — говорит Ру. — И чек твой я никогда не обналичивал…
И я вдруг замечаю по его лицу, что он начинает о чем-то догадываться, но, увы, слишком поздно.
Тьерри хватает его за плечо. Они стоят сейчас буквально нос к носу, точно отражения в кривом зеркале: Тьерри — взбешенный и красный, Ру — очень спокойный и очень бледный…
— В полиции-то о ней все известно, — говорит Тьерри. — Только им до сих пор не удавалось к ней так близко подобраться. Она, видите ли, без конца имена меняет. Работает обычно одна. Но на этот раз все же совершила ошибку — подцепила такого неудачника, как ты. Ну, говори: кто она? — Теперь он снова кричит, лицо у него багровое, как у настоящего Санта-Клауса. И он не сводит с Ру пьяных глаз, побелевших от бешенства. — Кто она, черт побери, такая, эта Вианн Роше?
Ну разве это не вопрос на миллион долларов?
Тьерри пьян, я это сразу замечаю. Он весь провонял пивом и сигарным дымом, и эти «ароматы» насквозь пропитали и костюм Санта-Клауса, и дурацкую бороду из ваты. Но в отличие от этого яркого наряда цвета его ауры на редкость мрачны, даже угрожающи, и, по-моему, сам он далеко не в форме.
Прямо перед ним ледяной статуей застыла Вианн, лицо у нее совершенно белое, рот полуоткрыт, глаза сверкают. Она лишь несогласно и беспомощно качает головой. Она понимает, что Ру ни за что ее не предаст, да и Анук тоже безмолвствует, дважды потрясенная — сперва той трогательной семейной сценкой, которую ей удалось подглядеть из-за кухонной двери, а затем наглым вторжением Тьерри, когда все наконец получилось так здорово…
— Вианн Роше? — равнодушно переспрашивает Вианн.
— Вот именно, — говорит Тьерри. — Известная также как Франсуаза Лавери, Мерседес Демуан, Эмма Виндзор, и это всего лишь малая толика ее имен…
Я замечаю, что Анук у Вианн за спиной вздрагивает, словно от ужаса. Неужели одно из этих имен
