любит ее горячий шоколад, который ничего о ней не знает, даже ее настоящего имени! Она говорит, что пока никаких особых планов не строит. Говорит, что просто пытается привыкнуть к подаренному им кольцу. И носит его, точно пару туфель, которые необходимо разносить, чтобы они были по ноге.
По ее словам, свадьба будет самой скромной. Обычная регистрация брака; никаких священников, никакого обручения в церкви. Только вряд ли. Уж он-то своего добьется! Уж он-то все сделает как полагается — с огромным «кадиллаком», со свадебными нарядами для меня и Розетт. Вот ужас-то!
Я так и сказала Зози, и она, скорчив рожу, заявила: «Каждому свое», хотя это просто смешно, ведь, будучи в здравом уме, даже представить себе невозможно, чтобы эти двое могли по-настоящему полюбить друг друга.
Впрочем, он-то, наверное, ее как раз любит. Но разве он хоть что-нибудь понимает? Вчера вечером он снова зашел к нам и пригласил в ресторан — нет, на этот раз не в «Крошку зяблика», а в какое-то дорогое заведение на реке, где можно было любоваться проплывавшими мимо суденышками. Я надела платье, и он сказал, что мне очень идет, только нужно еще волосы щеткой пригладить. А Зози осталась присматривать за магазином и за Розетт, потому что Тьерри сказал, что ресторан — неподходящее место для маленького ребенка (хотя все мы понимали, что дело совсем не в этом).
Мама надела кольцо, которое он ей подарил. Крупный, жирный, омерзительный бриллиант сидел у нее на руке, как сверкающий жук. В магазине она это кольцо не носит (оно ей попросту мешает), да и вчера вечером она все крутила, крутила его на пальце, словно оно ей жмет.
«Ты все никак к нему не привыкнешь?» — удивляется он. Словно к этому вообще можно когда-нибудь привыкнуть! И к нему самому, и к тому, как он с нами обращается — точно с испорченными детьми, которых можно подкупить и задобрить. Маме он подарил мобильный телефон, сказал: «Чтобы я всегда мог с тобой связаться», и прибавил: «Я просто поверить не могу, что у тебя никогда не было мобильника». А после ужина мы пили шампанское (которое я ненавижу) и ели устриц (которых я тоже терпеть не могу); потом подали шоколадное суфле-мороженое, которое оказалось вполне ничего, но все-таки хуже того, которое мама когда-то сама готовила, да и порции были просто крошечные.
А Тьерри все время смеялся (во всяком случае, сначала), и называл меня jeune fille, и вел всякие разговоры о нашей chocolaterie. Оказывается, он снова уезжает в Лондон и хочет, чтобы на этот раз мама тоже с ним поехала. Только она отказалась, сказала, что сейчас слишком занята и поедет, может быть, только после Рождества, когда схлынет спрос.
— Вот как? — удивился он. — По-моему, ты говорила, что дела у тебя идут неважно.
— Я пытаюсь предпринять кое-какие новые шаги, — пояснила мама и рассказала о том, что хочет выставить на продажу небольшую партию трюфелей домашнего приготовления, и о том, что ей теперь помогает Зози, и о том, что она уже вытащила из кладовки свою старую кухонную утварь.
Она довольно долго об этом говорила и даже порозовела немного, как бывает, когда она действительно чем-то увлечена. Но чем больше она рассказывала о своих планах, тем меньше говорил Тьерри, тем меньше он смеялся, и в конце концов она тоже умолкла, смущенно на него посмотрела и спросила:
— Извини, но тебе, наверное, все это совсем не интересно?
— Да нет, мне очень интересно, — возразил Тьерри. — И все это, разумеется, идеи Зози, да?
Судя по тону, восторга от этого он явно не испытывал.
Мама улыбнулась.
— Да. И она нам очень нравится, верно, Анни?
Я подтвердила.
— Но, Янна, неужели ты думаешь, что подобная особа годится тебе в помощницы? То есть в целом она, возможно, вполне ничего, но все же будем смотреть правде в глаза: в магазине тебе нужен совсем другой человек, а не какая-то официантка, которую ты переманила у Лорана Пансона…
— «Подобная особа»? — удивленно переспросила мама.
— Но мне казалось, что, когда мы поженимся, тебе, возможно, захочется нанять какую-нибудь женщину, чтобы хозяйничала в магазине…
«Когда мы поженимся». Ну и дела!
Мама посмотрела на него, слегка сдвинув брови.
— Нет, я понимаю, — поспешил поправиться он, — хозяйничать там ты хочешь сама, но ведь тебе же совсем не обязательно и впредь торчать там целыми днями. Существует и множество других, более интересных дел. Мы, например, свободно могли бы отправиться в путешествие, посмотреть мир…
— Я его видела, — сказала она, пожалуй, чересчур быстро, и Тьерри как-то странно на нее глянул.
— Во всяком случае, ты, я надеюсь, не предполагаешь, что я перееду в вашу квартирку над chocolaterie, — сказал он с улыбкой, желая показать, что шутит. Хотя он вовсе и не шутил; по его тону об этом нетрудно было догадаться.
Мама ничего на это не ответила и отвернулась.
— Ну а ты, Анни, что скажешь? — взялся он за меня. — Спорить готов, уж ты-то путешествовать готова. Как насчет Америки? Клёво, а?
Когда Зози говорит «клёво», у нее это звучит совершенно естественно. Словно она сама это слово и придумала. Да, с Зози в Америке точно было бы клёво! При ней даже наша chocolaterie стала выглядеть клёво — особенно когда она повесила прямо напротив старого окна с витриной зеркало в позолоченной раме, а в витрину поставила свои леденцовые туфельки, похожие на волшебные шлепанцы Аладдина, полные сокровищ.
«Если бы Зози была здесь, она бы сразу определила, что он за человек», — подумала я, вспоминая ту официантку из английского чайного магазина, похожую на Жанну Моро. И тут мне вдруг стало не по себе — словно я сделала что-то плохое, о чем даже думать опасно, ибо эти мысли могут вызвать очередную Случайность.
«А вот Зози из-за этого ни капельки бы тревожиться не стала», — возразил мне мой внутренний голос. Да уж, Зози наверняка поступила бы так, как ей хочется! И что в этом плохого? Нет, конечно, это не очень хорошо, но все же…
Утром, собираясь в школу, я заметила Сюзи; она, прижав нос к стеклу, рассматривала нашу новую витрину; она, разумеется, сразу отскочила, стоило ей меня увидеть — мы ведь с ней, в общем, до сих пор не разговариваем. А мне на минуту стало так нехорошо, что пришлось даже присесть в одно из тех старых кресел, которые откуда-то притащила Зози, и представить себе, что рядом сидит Пантуфль и внимательно меня слушает, а его черные глаза так и сияют на усатой мордочке.
Знаете, дело даже не в том, что Сюзанна так уж мне нравится. Но она действительно хорошо ко мне относилась, пока я считалась новенькой. Она тогда часто приходила в chocolaterie, и мы с ней разговаривали, или смотрели телевизор, или ходили на площадь Тертр посмотреть, как рисуют художники; а однажды она там купила мне в подарок розовую эмалевую подвеску — маленькую мультяшную собачку с надписью: «Твой лучший друг».
Подвеска была грошовая, да и розовый цвет я никогда не любила, а вот лучшего друга у меня не было никогда в жизни — во всяком случае, настоящего. Это было так мило, и мне было так приятно получить этот подарочек, что я сохранила его до сих пор, хоть и не надеваю уже давным-давно.
И тут появилась Шанталь.
Безупречная Шанталь, которая всем так нравится, Шанталь с идеально уложенными светлыми волосами, идеально сидящей одеждой и с таким выражением лица, словно она втихомолку над всеми посмеивается. И теперь Сюзи хочет во всем походить на нее, а на меня обращает внимание, только если Шанталь занята чем-то более интересным, но гораздо чаще я просто играю роль «жилетки» или козла отпущения.
Это несправедливо. И вообще, кто это так решил? Кто решил, что Шанталь заслужила подобную популярность? Ведь она ни разу и пальцем не пошевелила ради других, ей безразличны абсолютно все, кроме себя, любимой. И почему, например, Жан-Лу Рембо пользуется такой популярностью, а Клод Мёнье нет? И чем виноваты остальные? Матильда Шагрен, например, или эти девочки в черных головных платках? Что в них такого, что их все обзывают ненормальными? И что такого во мне самой?
Я так глубоко задумалась, что не заметила, как вопит Зози. Она умеет иногда подкрасться
