Шанталь явно не нравилось, что я так на нее смотрю.
— Да что с тобой такое сегодня? — спросила она. — Неужели ты не знаешь, что пялиться на других неприлично?
Я лишь улыбнулась и продолжала «пялиться».
Я заметила, что Жан-Лу Рембо у нее за спиной оторвался от своей книги и смотрит на нас. И Матильда тоже внимательно наблюдала за нами, слегка приоткрыв от изумления рот, и Фарида с Сабиной перестали болтать в уголке, и Клод слегка улыбался — знаете, как улыбается человек, если во время дождя вдруг на мгновение проглянет солнце.
Шанталь одарила меня одним из самых своих презрительных взглядов и сказала:
— Да, кое-кто из нас может позволить себе настоящую жизнь. Ну а ты, я полагаю, вынуждена развлекаться по-своему.
Я знала, что ответила бы ей Зози. Но я не Зози, я ненавижу всякие сцены, мне даже захотелось просто сесть за парту и отгородиться от всех какой-нибудь книжкой. Но я же обещала Зози, что непременно попробую! В общем, я выпрямилась, посмотрела Шанталь в глаза и прямо-таки наповал сразила всех своей убийственной улыбкой.
— Да идите вы все в задницу! — преспокойно заявила я. — Я великолепна.
И, подняв теннисный мячик, который как раз подкатился к самым моим ногам, швырнула его, и он — чпок! — угодил Шанталь прямо по башке.
— Ты водишь, — бросила я ей, повернулась и пошла в конец класса.
Возле парты Жана-Лу я остановилась. Он даже и не притворялся больше, что читает, а смотрел на меня, приоткрыв от удивления рот.
— Хочешь поиграть? — спросила я, чувствуя себя на коне.
И он пошел за мной.
Проболтали мы с ним довольно долго. Оказывается, вкусы у нас во многом сходятся. Нам обоим нравятся старые черно-белые фильмы, фотография, Жюль Верн, Шагал, Жанна Моро, местное кладбище…
Мне Жан-Лу раньше всегда казался немного высокомерным — он, например, никогда не играет с ребятами, впрочем, возможно, потому, что на год нас всех старше и вечно фотографирует всякие странные вещи своей маленькой цифровой камерой; я и заговорила с ним только потому, что знала: Шанталь и Сюзи это заденет.
А он оказался вполне ничего, посмеялся, когда я рассказала ему о Сюзи и ее списке, а когда узнал, где я живу, воскликнул:
— Так ты живешь прямо в той шоколадной лавке? Вот здорово!
Я пожала плечами.
— Да, неплохо.
— А шоколад ты ешь?
— Все время.
Он завистливо закатил глаза, и я рассмеялась. А потом…
— Погоди-ка, — сказал он, вытащил свой фотоаппарат — серебристый, чуть больше спичечного коробка — и мгновенно меня щелкнул. — Ну вот, готово!
— Эй, прекрати! — крикнула я и отвернулась.
Не люблю, когда меня фотографируют.
Но Жан-Лу посмотрел на маленький экранчик своей камеры, ухмыльнулся и предложил мне:
— Посмотри-ка.
Собственные фотографии мне доводилось видеть нечасто. Те несколько штук, что у меня есть, сделаны для документов — белый фон, серьезное лицо без улыбки. А на этом снимке я смеялась. Жан-Лу сфотографировал меня под каким-то немыслимым углом — как раз в тот момент, когда я к нему повернулась и волосы разлетелись облаком, а на лице сияла улыбка…
Он улыбнулся:
— Ну согласись: получилось очень неплохо.
Я пожала плечами.
— Пожалуй. Отличный снимок. И давно ты фотографией занимаешься?
— С тех пор, как впервые попал в больницу. У меня три камеры; самая любимая — старая ручная «Яшика», ею я снимаю только на черно-белую пленку, но и эта, цифровая, тоже хорошая, ее можно повсюду с собой носить.
— А почему ты попал в больницу?
— Да у меня с сердцем нелады, — поморщился он. — Я потому и в школе целый год пропустил, точнее, четыре месяца: у меня две операции было. В общем, неудачно получилось.
(«Неудачно» — любимое словечко Жана-Лу.)
— Неужели все так серьезно? — встревожилась я.
Жан-Лу пожал плечами.
— Вообще-то я даже умер. На операционном столе. И пятьдесят девять секунд был по-настоящему мертвым.
— Ого! — восхитилась я. — А шрам у тебя есть?
— О, этого добра у меня полно, — ответил он. — Весь разрисован, как псих какой-то.
Я и заметить не успела, когда мы стали разговаривать, как старые друзья. Я рассказала ему о маме и о Тьерри, а он рассказал мне, что его родители развелись, когда ему девять лет было, а в прошлом году его отец снова женился, но ему-то самому безразлично, хорошая она, эта новая отцовская жена, или нет, потому что…
— Потому что когда они хорошие, больше всего их и ненавидишь! — с улыбкой договорила я за него.
Он засмеялся, и мы буквально сразу, просто так, вдруг почувствовали, что подружились по- настоящему. Спокойненько так, без всяких там объяснений, и мне отчего-то стало совершенно безразлично, что Сюзанна предпочитает мне Шанталь или что я всегда вожу, когда они играют теннисным мячиком.
И на остановке школьного автобуса мы с Жаном-Лу стояли в самом начале очереди, а Шанталь и Сюзи, стоя, как всегда, в середине, бросали на меня гневные взгляды, но ничего не говорили. Вообще ничего.
19 ноября, понедельник
Анук шла сегодня из школы какой-то неузнаваемо упругой и легкой походкой. Она быстро переоделась, впервые за последние месяцы бурно меня расцеловала и объявила, что идет гулять с одним своим школьным другом.
Я не стала особенно ее расспрашивать — Анук в последнее время выглядела такой грустной и подавленной, что мне не хотелось сбивать ей настроение, — но в окошко я все-таки выглянула. Она давно уже не заводила никаких разговоров о школьных друзьях — с тех пор, как поссорилась с Сюзанной Прюдомм, — и хотя я предпочитала не вмешиваться в то, что, возможно, было всего лишь детской ссорой, меня очень печалило, что Анук и здесь может оказаться аутсайдером.
Я-то как раз старалась, чтобы она «вошла в коллектив». Без конца приглашала к нам Сюзанну, специально пекла печенье, устраивала походы в кино. Но никаких особых перемен, видимо, так и не произошло, по-прежнему существовала некая граница, отделявшая Анук от других детей, и граница эта, похоже, становилась все более отчетливой.
Но сегодня почему-то все было иначе; и когда она умчалась (как всегда, сломя голову), мне показалось, что я вижу прежнюю Анук — она рысью пересекала площадь в своем красном пальтишке, и
