Ру сегодня на работу не вышел. Оказалось, что его не было ни в субботу, ни в воскресенье. А в пятницу он совсем рано ушел из квартиры Тьерри, затем выписался из той жалкой гостиницы, где проживал, и с тех пор нигде больше не появлялся.
Собственно, этого и следовало ожидать. Ведь, в конце концов, я сама попросила его уехать. Так почему у меня такое чувство, будто меня бросили? И почему я все продолжаю высматривать его на улицах?
Тьерри от ярости раскалился добела. В мире Тьерри просто так взять и уйти, бросив работу, не только стыдно, но и бесчестно; и мне совершенно ясно, что никаких извинений от Ру — если они, конечно, вообще последуют, — он не примет. А еще там какая-то темная история с чеком, который Ру то ли обналичил, то ли не обналичил…
В этот уик-энд я Тьерри почти не видела. Он сказал, что у него какие-то неприятности с квартирой, когда мимоходом забежал к нам вечером в субботу. И походя упомянул об отсутствии Ру — а расспрашивать я не решилась.
Но сегодня он рассказал мне все. Он пришел уже к вечеру, когда Зози закрывала магазин. Розетт, как всегда, играла на полу с фигурками паззла — собственно, картинку сложить она даже не пытается, ей куда больше нравится выкладывать на полу из этих мелких деталек сложные спиралевидные орнаменты. Я возилась с последней на сегодня партией вишневых трюфелей, когда в магазин влетел взбешенный Тьерри — весь красный и, казалось, готовый взорваться.
— Я знал, знал! Было в нем что-то такое! — заорал он с порога. — Ох уж эта шантрапа! Все на один манер. Ленивые, вороватые — странники, одним словом. — Он произнес это слово с омерзением, словно какое-то экзотическое проклятие. — Я знаю, тебе он вроде бы друг, но даже ты не могла бы закрыть глаза на подобное безобразие. Бросить работу и уйти, не сказав мне ни слова! Спутать мне все карты! Да я его засужу! Или просто выбью из него денежки, из этого чертова ублюдка…
— Тьерри, прошу тебя, успокойся. — Я налила ему кофе. — Сядь и постарайся успокоиться.
Но когда дело касалось Ру, ни о каком спокойствии и речи быть не могло. Они, конечно, очень разные люди. Солидный Тьерри начисто лишен воображения; он всю свою жизнь прожил в Париже и прежде даже забавлял меня своим сугубо неодобрительным отношением к матерям-одиночкам, «альтернативному» образу жизни и иностранной кухне. Впрочем, теперь мне это забавным вовсе не казалось.
— Кто он тебе, между прочим? — Теперь Тьерри набросился на меня. — Как это вы умудрились стать такими близкими друзьями?
Я отвернулась.
— Мы с тобой уже говорили об этом.
Глаза Тьерри грозно сверкнули.
— Вы были любовниками? — прогремел он. — Да? Ты с ним спала, с этим ублюдком?
— Тьерри, прошу тебя…
— Скажи мне правду! Он тебя трахал? — завопил Тьерри.
У меня задрожали руки. Волна гнева, настолько сильного, что справиться с ним я уже не могла, охватила меня, и я тоже заорала:
— А что, если и так?
Такие простые слова. И такие опасные.
Тьерри молча уставился на меня, лицо его вдруг посерело, и я поняла, что брошенное мне обвинение — это со стороны Тьерри, несмотря на всю его ярость, просто громкие слова, очередной драматический жест, абсолютно предсказуемый и абсолютно бессмысленный. Ему необходимо было найти выход для своей ревности, для своей бесконечной потребности все контролировать, для своей невысказанной растерянности, которая поселилась в его душе, когда наши дела в магазине пошли в гору…
Потом он снова заговорил — дрожащим голосом:
— Ты должна сказать мне правду, Янна. Я слишком долго все это терпел. Я ведь, черт возьми, даже не знаю толком, кто ты такая! Я ведь просто когда-то поверил тебе на слово и продолжал верить — и тебе, и твоим детям, — и скажи: ты хоть раз слышала от меня жалобы? Эта испорченная девчонка и умственно отсталый ребе…
Он вдруг умолк на полуслове.
Я холодно смотрела на него. Значит, он все-таки решился преступить заповедную черту.
Розетт, сидя на полу, смотрела на нас, оторвавшись от своих спиралей. Над головой вдруг блеснул свет. Пластмассовые формочки для печенья задребезжали на полках, словно мимо промчался курьерский поезд.
— Янна, прости. Ох, прости!
Тьерри пытался вернуть, отвоевать навсегда утраченную территорию, точно наш сосед-моряк, который все еще надеется вновь уйти в море и поймать за хвост ускользнувшую удачу…
Но все уже рухнуло. Карточный домик, так старательно мною возведенный и оберегаемый, развалился из-за одного-единственного слова И теперь я уже отчетливо видела то, чего раньше не замечала. Впервые я по-настоящему разглядела Тьерри. Мне и раньше бросалась в глаза его мелочность. Его злорадное презрение к «мелкой сошке». Его снобизм. Его невежество. Но теперь я видела все: и цвета его ауры, и его уязвимые места, и его неуверенность, которую он пытается скрыть за широкой улыбкой, и таящееся в плечах напряжение, и странную скованность движений, стоит ему увидеть Розетт.
Какие гнусные слова!
Я, разумеется, видела, что при Розетт он всегда чувствует себя не в своей тарелке, с избытком компенсируя это добродушной веселостью. Только веселость и добродушие эти показные, как у человека, который ласкает опасную собаку.
А теперь мне стало ясно, что дело не только в Розетт. Ему вообще здесь неуютно, потому что все это мы создали без его помощи. И каждая порция шоколада, каждая удачная распродажа товара, каждый покупатель, с которым мы приветливо здороваемся, называя его по имени, даже тот стул, на котором он сидит, — все это напоминает ему, что мы трое независимы, что у нас есть и своя собственная жизнь, никак с ним не связанная, что у нас есть прошлое, в котором Тьерри Ле Трессе вообще никакой роли не играл…
Но ведь у Тьерри тоже есть прошлое. Оно и сделало его таким, каков он теперь. И все его страхи коренятся именно там. И не только страхи, но и надежды, и тайны…
Опустив глаза, я изучала свою старую знакомую — гранитную плиту, на которой разделываю шоколадную массу. Она давно уже почернела от времени; она и досталась-то мне не особенно новой, покрытой множеством боевых шрамов, полученных в бесконечных кулинарных сражениях. В граните все еще поблескивают порой вкрапления кварца, и я люблю на них смотреть, пока остывает шоколадная глазурь, которую вскоре вновь нужно будет нагреть и охладить.
«Не желаю я знать никаких твоих тайн!» — безмолвно говорю я плите.
Но она-то знает, что это не так. Поблескивая вкраплениями слюды, она словно подмигивает мне, притягивает мой взгляд, удерживает его. И теперь я уже почти вижу их, образы, отраженные в камне, как в зеркале. Я продолжаю смотреть на поверхность гранитной плиты, и они постепенно обретают форму и смысл, промельки той жизни, того прошлого, которое и превратило Тьерри тогдашнего в Тьерри теперешнего.
Вот он в больнице. Лет на двадцать по крайней мере моложе. Он стоит снаружи, у закрытой двери, и в руках у него две подарочные упаковки сигар, перевязанных лентой — одна розовой, другая голубой. Он все предусмотрел.
Затем передо мной другая больница. Большая приемная, где на стенах изображены персонажи из мультфильмов. Рядом с Тьерри сидит женщина с ребенком на руках. Это мальчик лет шести. Он бездумно смотрит в потолок, его не интересует ни Винни-Пух, ни Тигра, ни Микки-Маус, ничто вокруг не вызывает ни малейшего блеска в его глазах.
