взглядом толпу, выискивая гвардейцев и прочих дотошных горожан, запускает руку в чью-то сумку, молниеносно выхватывает мошну и ныряет в спасительный людской водоворот, приняв туповатый вид. Он так и делал на рынке и во время праздников, разве что факт кражи отсутствовал. Но все равно, и так получалось интересно, почти как у театральных персонажей – отрицательных, конечно, потому что какой настоящий герой присвоит чужое?
Хотя у богатеньких сынков разных промышленников и охотоведов Максим с удовольствием отнял бы их талеры, и ничуть не раскаялся бы.
На этот раз все было почти так же, как и тогда, и жителей Ориена собралось вдоль стен зданий порядочно. Может быть, даже больше, чем обычно – все-таки такое событие, как разгром вражеского десанта, случается слишком редко. В первый раз за всю историю города, насколько можно было судить по учебникам. По случаю такого значительного события муниципия поощрила народные гулянья, позволив гражданам шуметь и ликовать вволю.
Гвардейцы, вчерашние рабочие и оленеводы из окрестных стойбищ, неумело махали штыками, разгоняя особо буйных селавикцев, и некоторым горожанам удавалось избежать карающих лезвий. Максим потыкался туда-сюда и пристроился на высоком уступе возле входа в кожевенную лавку: вдыхая терпкий запах товара, он озирал процессию и заодно проникался всенародным восторгом.
Но смотреть на вездесущих служителей Смерти Максим не стал, предпочтя отправиться домой. По дороге он нередко тормозил у витрин, глазея на яркие сласти или железные, раскрашенные игрушки в виде корабликов или винтовок. Несколько раз на заборах и стенах ему попадались аккуратно расклеенные эдикты короля, и среди них Максим увидел два новых, которые раньше не попадались ему. Как истинный гражданин и патриот страны, он ознакомился с ними. Один вводил систему поощрений за уничтожение дольменца – в частности, за бляху или другой характерный предмет, принадлежавший убитому врагу, теперь выдавали продовольственный паек, а не десять талеров.
А вот второй, прочитанный Максимом на два раза, заставил его покрыться холодной испариной и нервно оглядеться, будто он не читал Указ, а совершал преступление. В тексте сообщалось о том, что за использование метрики заведомо погибшего гражданина полагалась смерть, учиняемая после короткого разбирательства. И если существовала хоть малейшая возможность того, что “преступник” мог знать о гибели владельца метрики, его отправляли в объятия матушки Смерти… Максим сразу представил клочок бумаги, заткнутый им в паутинную щель, и перо муниципального служащего, выводящее в гроссбухе имя Ефрема. “Ну да ладно, авось пронесет, – подумал он. – Время неспокойное, у благочинных и других забот хватает”.
Уже войдя во двор, он с огорчением вспомнил, что так ничего и не купил на свои деньги – тратиться на пирожки было глупо, а на что-нибудь стоящее не хватало. Да и проклятый Указ о метриках порядком прополоскал мозги. Пока Максим добирался от Дворцовой до Моховой, успело заметно стемнеть, и многие жители дома предпочли разойтись по квартирам. В августе Солнце неохотно выползает из-за горизонта и словно стремится поскорее исчезнуть за ним, оставив людей наедине со звездным небом и ветром с моря, промозглым и стылым, словно дыхание самой Смерти.
– Максим! – В свете газового рожка возникла Еванфия.
– Ну, я…
– Пойдем к нам в игру!
Он присмотрелся к говорливому, будто стая голубей, скоплению темных фигур у скамейки рядом с песочницей: дети и мамаши разбрелись по домам, остались только подростки примерно его возраста, всего человек шесть-семь. Остальные гуляющие образовали свои компании, и порой из разных углов двора доносились сдавленный смех и повизгивания, сдобренные “суровыми” голосами или девчачьим воркованием.
– Давай к нам, Макси! – воскликнул Пров. – Мы тут в бутылочку играем.
– Сейчас, – вполголоса откликнулся Максим. – Ты Гаафу не видела?
– Зачем она тебе? – насупилась Еванфия. – Дома небось сидит. Она же без Лупы никуда.
Максим пробормотал извинение и отправился в соседнее со своим парадное. Ефимки жгли ему карман так, словно он долго нагревал их на фонаре. Ему почему-то нравилась Гаафа, некрасивая девчонка из восемнадцатой квартиры, вечно нечесаная и словно чем-то испуганная. Наверное, потому, что он помнил, какая это была хохотушка еще год назад, когда был жив ее первый парень, с которым она чуть ли не с детства собиралась завести детей. А потом Гаафа вдруг похудела, подурнела и перестала принаряжаться, да Лупа от нее ничего особенного и не требовал, сам был такой же неказистый и к тому же сутулый, будто карликовые березки под вьюгой.
Он постучал в облупившуюся дверь, и в ответ раздался нестройный плач нескольких детей и лай собаки. Загремел таз, и Гаафа возникла в дверях с мокрыми волосами и в заляпанном мылом переднике.
– Чего тебе? – хмуро спросила она.
– Вот. – Он погремел в кармане монетами и вынул несколько гривенников. – Лупа просил передать.
Она недоверчиво взглянула прямо ему в глаза, хотя до этого старательно таращилась куда-то в косяк. Затем стала нервно протирать ладони передником, да только тот все равно был мокрым, и ничего у нее не выходило.
– А сам он?… – Ладно хоть, не стала спрашивать, как ее приятель мог доверить деньги своему недругу – все знали, что Лупа водится с Дроном, а уж о сложных отношениях Гермогена с Макси во дворе был наслышан всякий. Девчонки сочувствовали Дуклиде – как же, видный и смелый Гермоген за ней ухаживает – а вот парни приняли сторону Максима: такого урода и нахала, как Дрон, еще поискать.
– Возьми. – Он ссыпал в подставленную руку пятьдесят ефимков. Как потратить оставшиеся деньги, можно сообразить и позднее. На сласти для Еванфии хватит, и ладно, а у Гаафы большая семья, пусть свой ребенок у нее пока только один. Ну да все равно, остальные дети ведь не чужие, и разве откажешь сестрам в помощи? – Он не вернется.
Гаафа внезапно выпустила подол, мятым клочком обвисший на грязных коленях. В глубине квартиры кто-то из сестер прокричал нечто требовательное, и она поджала выцветшие губы, торопливо спрятала деньги в кармашек и жалобно улыбнулась Максиму, будто извиняясь. Тот развернулся и двинулся обратно, в прохладную темноту двора. Не выходя на освещенный участок, он прошел вдоль стены, прислушиваясь к смеху товарищей и подруг, и скользнул в свое парадное.
Дуклида встретила его, сидя в кухне с опущенными на колени руками.
– Где ты шлялся? – вскочила она навстречу брату.
– А что, ужин совсем остыл?
– На-ка, почитай! – Она раздраженно бросила ему свернутый вдвое лист, и Максим с трудом поймал его, ощутив пальцами скользкую, словно масляную поверхность документа – бумага была дорогой, с полупрозрачным королевским гербом посредине. – Для тебя есть очень приятное известие!
Дуклида с грохотом распахнула печь и принялась яростно ворошить кочергой угли. Сковорода на плите зашипела, источая запах ржаных лепешек, и вскоре бухнулась перед Максимом на стол, так что лепешки подпрыгнули.
Бумага была простой и ясной, прямолинейной, словно штык, и не допускающей двойного толкования. Как и все бумаги, что выходили из Метрического Приказа. “Максиму Рустикову для безусловного исполнения. Вам надлежит явиться в Муниципию к 9 часам утра, в кабинет 19. Младший благочинный Метрического Приказа Феофан Парамонов”.
Максим вздохнул и поднял голову. Сестра возвышалась над ним подобно мрачной фигуре матушки Смерти, и отблеск от пламени свечи метался на ее черном лице словно огонь по тонкому хворосту. Ее губы были поджаты, а ноздри раздувались, яростно гоняя воздух сквозь легкие.
– Ну? Как все это понимать?
– Да никак! – разозлился Максим и бросил лист на стол. – Откуда я мог знать про эдикт? Их по десять штук на дню печатают!
– Причем здесь эдикт? – испугалась Дуклида и села напротив него, будто ее придавила неведомая сила. – Ты нарушил королевский Указ? Рассказывай! Не молчи же!
Максим достал из щели за шкафом чужую метрику и сбивчиво поведал о том, как выручил порцию торфа по документу Ефрема. “Зато я топливо добыл”, – то и дело втыкал он в речь глупую фразу. Ведь обменять собственную жизнь на несколько брусков гнилого торфа – что может быть глупее? Дуклида не
