Скука, все давно уже в городе. Я бы тоже там давно был, да проклятый коллоквиум в понедельник. Едва заставил себя с учебником посидеть.
– Я приглашен к Вассе, – сказал Максим.
– Опять пойдешь к этой старушке! И не надоело тебе? – По виду Лукиана нипочем было не определить, сожалеет ли он о том, что не принят в светском обществе. Наверное, простые радости в виде задымленной и горячей атмосферы “Студиозуса”, грубых шуток портовых рабочих и потных девок, разносящих напитки и кушанья, были ему намного ближе. – А, знаю! – лукаво прищурился Лукиан. – Ты из-за Варвары туда ходишь, признайся.
– Ну… – пожал плечами Максим. – Нет, наверное. Не знаю.
– Ладно, девка что надо, хоть и задирает свой проклятый нос. Я их в декабре с Акакием на выставке видел, под ручку шагали. Удачи, Макси! – Он хлопнул соученика по плечу, сметя с него снег, перемешанный с талой водой, и бодро выскочил за дверь. В пустынный и полутемный холл общежития влетел вихрь снежинок, на мгновение поглотив тусклый газовый рожок, висящий у входа.
Максим поднялся на третий этаж, держась для надежности за стену – ступеньки во многих местах были выщерблены сапогами поколений студентов – и пробрался вдоль прямого и узкого коридора с деревянным полом в свою комнату. По правде говоря, она ему не особенно нравилась, а потому бывать в ней Максим старался пореже. Мало того, что заткнуть паклей оконные щели толком не удавалось, так и камин страдал каким-то врожденным или же приобретенным дефектом, отчего тепло в нем держалось с трудом. Сколько ни жги в его каменном нутре торфа или дров, к рассвету вода в ведре, стоящем под облупленной раковиной, непременно подмерзнет.
Предыдущий жилец, страстный поклонник театра и особенно актрис, оставил на стенах многие десятки афиш и распластанных программок. И верно, зачем они ему на фронте? Осенними вечерами, возвратившись с прогулок по Навии, Максим подолгу рассматривал театральных красавиц в замысловатых нарядах. Их имена и названия пьес никак не напоминали о войне с Дольменом, что тлела далеко на востоке. Акилина Филаретова в “Марфушиной любви” – короткие бриджи, расшитые медными кольцами, и простая холщовая сорочка, а личико нежное и героическое одновременно… Сарра Дамианова в пьесе “Последняя крепость” – как следовало из программки, сюжет не связан с военными событиями, а под “крепостью” имелось в виду замшелое мировоззрение героини… В общем, поглазеть было на что.
Запалив пару свечей, Максим сбросил плащ на узкую кровать, кое-как застеленную тонким шерстяным одеялом, и остановился напротив шкафа, одна из створок которого была целиком покрыта треснувшим поперек зеркалом. Что годилось для посещения лекции или скриптория, никак не могло соответствовать вкусам общества, собиравшегося по субботам у баронессы. Поэтому он скинул порты и рубаху, оставшись в черных трусах, почти прикрывавших худые, какие-то угловатые колени. Единственную приличную сорочку, приобретенную им с первой стипендии, он разнообразил цветным платком, наугад выдернутым из отдельного ящика. В платках Максим понимал толк и покупал их сразу по три-четыре штуки в месяц. Все дешевле, чем рубаха, и позволяет не потратить все три талера стипендии на наряды. Синий кафтан, выданный каптенармусом для торжественных мероприятий в Университете, хоть и достаточно нов, выглядит слишком казенно – значит, по случаю теплой погоды останется в шкафу. Дополнив экипировку портами, что неделю отлеживались под матрацем, Максим встал перед зеркалом и подбоченился.
“Хоть картину пиши!” – подумал он. Все, кроме собственных жилистых ног, вполне ему нравилось. Гордый, в чем-то аристократический разворот плеч, гармоничные руки, нужные длина и толщина шеи, а также умеренный размах ушей – этот набор удачно довершался точными, уверенными чертами лица, словно нанесенными кистью художника-самоучки: все на месте и в то же время есть некая неправильность то ли в пропорциях, то ли в размерах, заставляющая вглядываться в это лицо в тщетной попытке понять, что же именно не так. За время учебы в столице Максим отрастил волосы, хоть и страдал при этом от излишнего расхода мыла и времени на расчесывание. Но зато теперь он выглядел сообразно навийской моде, что крайне важно при посещении столичных салонов. Если бедность здесь могли простить, то пренебрежение к собственной одежде – никогда.
В животе глухо заурчало, и он заторопился. Уже почти шесть часов, и Максим живо представил себе блестящие блюда в гостиной у Вассы, наполненные чем-нибудь вкусным и горячим. Нахлобучив бельковую шапку, присланную Дуклидой в ноябре, он накинул плащ, повернул в замке массивный ключ и в гулкой пустоте общежития поспешил вниз. На лестнице ему бросился в глаза плакат, не замеченный им раньше. Простые типографские буквы, ни одной картинки и текст, вызывающий смутное беспокойство: “Разогнать Народное Собрание! Викентию XIX Кукшину – королевские полномочия!” Кто-то успел пририсовать рядом с фамилией короля чернильный кукиш. Максим с трудом привыкал к тому, что в столице многие торговые и политические – в частности, военные – вопросы решаются не эдиктами монарха, а законодателями из Народного Собрания. Например, это “народники” объявили мобилизацию и дополнительный набор молодежи в Университет, а правительство лишь утвердило их решение. В провинциях же, где реальная власть в руках Приказов и муниципий, о “народниках” никто и не вспоминает.
Метель к этому времени заметно усилилась, и окружающие здания – лекторий, водонапорная башня, жилище студентов, скрипторий, бывшая мастерская – все выделялось в белой пелене снега, словно дешевые игрушки, забытые ребенком на снегу во дворе дома, среди старых досок и битого кирпича. Шумела мастерская, с началом войны переоборудованная под мануфактуру. Руководство Университета заключило договор с Военным ведомством и сдавало это здание промышленнику Петру Поликарпову. Подзаработав на строительстве броненосца “Викентий Великий”, этот ухватистый тип, по-провинциальному дикий и жесткий, открыл контору в Навии и сейчас уже не только латал боевые корабли, но и вовсю отливал мортиры и мастерил лафеты к ним. Из мерцающих светом расплавленного металла окон доносились лязг механизмов, шипение газа, скрежет лебедок и другие истинно фабричные звуки.
Кыска почти замерзла, в белой ленте реки лишь кое-где виднелись черные, кое-как замазанные пургой промоины. Так что местное Пароходство, оставив в навийском доке всего пару судов, целиком перешло на кабинетный режим работы.
Вскарабкавшись на пешеходный мост, Максим с прижатыми к горлу руками, чтобы встречный ветер не распахнул плащ, отправился на левый берег. “Хорошо, что ненастная погода”, – подумалось ему. Иначе вдоль всей железной дороги сидели бы нищие и сновали беспризорники, вымогая медяки. Отказывать им было не слишком приятно, потому что вслед, когда рядом не было гвардейца или чиновника с пистолетом, неслись ругань и проклятия. Зимой этого человеческого “мусора”, по словам навийцев, становилось на улицах гораздо больше. Они толпами прибывали из окрестных поселков и городишек – Упаты, Фредонии, Макино и прочих, чтобы занять пустующие подвалы, дворницкие и другие помещения.
Впереди загремело, заухало, сначала в отдалении, потом все ближе и ближе: из-за смутно темнеющих складов вынырнула приземистая, одноглазая туша паровоза. Словно завидев путника, она фыркнула и исторгла такой басовитый рев, что у Максима заложило уши. Он зачем-то прихлопнул шапку, будто это могло спасти его от шума или копоти, что бурно взметалась в белесо-черное небо из широкой трубы механического чудища. Пунктирный от снежинок луч света выхватил из мрака расклеенные в ряд агитки Народного Собрания, вспыхнувшие словно зубы под рожком лекаря. Пыхтя и нещадно сотрясая каркас моста, паровоз протащил за собой пять вагонов и вскоре затих, скрывшись в тупиковой ветви. Ее двадцать-тридцать саженей построил Поликарпов, чтобы быстрее и дешевле доставлять сырье и вывозить товар.
Сойдя с моста, Максим тотчас очутился на Кукшиной улице, среди кабаков и гастрономов, учебных и культурных учреждений, высоких жилых домов и Королевских ведомств. В этой части города, впрочем, последних было еще немного. Кукшина улица тянулась вдоль Кыски на версту, три раза ответвляясь широкими мостами и раз десять – другими улицами Навии.
Сквозь снежную пелену мелькали фигуры пешеходов, а также зажженные фонари – как на стенах домов, так и на боках повозок. Одна из них оглушительно фыркнула под самым боком Максима, едва успевшего перебраться на тротуар, и притормозила.
– Куда подвезти, парень?
– Спасибо, мне рядом! – неопределенно отмахнулся тот. Хоть это и не было полной правдой, в такую теплую погоду лучше прогуляться пешком. И пусть живот урчит и беснуется от голода.
Позади оставались вывески лавок, рестораций и кабаков, через распахивающиеся двери которых путника окатывало парным духом пищи и дымом; оклики девиц; почтамт – потерять там хоть пять минут у стойки казалось невыносимым, – и наконец Максим свернул с Кукшиной на Архелаеву улицу и тотчас увидел
