Мать испуганно ахнула, позвала уже в глубине коридора: «Толя!»
Дверь наконец открылась, и младший Вшивцев — изуродованный, окровавленный — ввалился в прихожую, упал в коридоре без чувств.
Он ничего уже не помнил, как его тащили по коридору, втаскивали на диван, снимали с ног обувь…
Он пролежал без сознания почти сутки.
Ровно в два часа дня, то есть к началу приема по личным вопросам г-ном Кушнаревым Б. Г., насмерть перепуганные, с трясущимися руками супруги Вшивцевы снова сидели в приемной фирмы «Братан и K °».
Молодая-длинноногая доложила Кашалоту о знакомых посетителях. Сказала, что они чем-то весьма взволнованны, на стариках, что называется, лица нет. Оба они в один голос заявили, что не уйдут отсюда, пока «не поговорят с Борькой».
— Так и сказали? — уточнил Кашалот.
— Ну… они сказали похуже, Борис Григорьевич, но повторять за ними мат я не собираюсь. — Секретарша дернула поролоновым плечиком.
— Ладно. Зови.
Вшивцевы вошли. На них и правда больно было смотреть: враз еще больше постарели, согнулись, руки у обоих тряслись… Но в глазах у Степаныча горел огонь, не предвещавший Кашалоту ничего хорошего.
— Послушай, сосед. — Голос Анатолия Степаныча был само железо. — Мы так не договаривались. За восемнадцать «лимонов» морду нашему придурку набить… это, знаешь, слишком дорогое удовольствие.
— Он что: жив? — Удивление Кашалот разыграл вполне искреннее.
— Не только живой, но, собака, уже пригрозил нам, что укокошит, как только поднимется на ноги. Вот. Нам с бабкой и домой теперь идти нельзя. У тебя тут будем жить. Или в милицию пойдем, сознаваться во всем. Вертай деньги, Борис Григорич! Мы так не договаривались.
— Ну… деньги ваши уже в дело пошли, не на книжку же я их положил, хмыкнул Кашалот. — А то, что ваш сынок такой живучий оказался…
Потерпите денек-другой. Я разберусь. Брак, он в любой работе бывает.
— Отдай назад деньги! — взвизгнул Степаныч. — Иначе… Я же сказал: к ментам пойдем, во всем признаемся. И не к Мерзлякову этому, какой у тебя тут сшивается и коньяк с тобой пьет, а в управление, понял? В областное.
— Вас же посадят, Степаныч, — как можно спокойнее, даже улыбнувшись, сказал Кашалот.
— Ну и нехай! Но вместе с тобой и твоими бандитами! А нам с бабкой теперь все едино: что в тюрьме загинаться, что от родного сына пику в бок получать. Один хрен. И нехай уж в тюрьме, от чужих людей смерть примем. Не так обидно будет… В общем, вертай деньги, Борис Григорич!
С места не сдвинемся, пока ты наши кровные не вернешь. Я их не украл, как ты, и у людей из горла не вырвал. Вот этими руками заработал! — и он потряс перед собою сухими жилистыми лапамиладонями: много они покрышек собрали, много!
— Дед, ты поосторожней с выражениями! — Кашалот изменился в лице. — Мы с тобой поджентльменски сошлись да по-соседски. Ты заказал услугу, я ее исполнил. Не до конца пока, да.
Но я же сказал: разберусь.
— Пока ты разбираться будешь, он нас зарежет!
— Не зарежет. Совсем он, что ли, дурак. А язык ты, Степаныч, попридержи, милицией меня пугать не надо, я сам кого хочешь так могу испугать, что… Ты же сам ко мне пришел, так? Я тебя не звал, с услугами не набивался.
— Да, так. Сами с бабкой пришли. Грех на душу взяли. Но ты же обманул меня. Мы-то как договаривались? А? Насмерть этого выродка нашего! А вы что сделали? Бока ему помяли, да и все.
Отлежится — такой же зверь и будет, если не хуже.
— Он не должен был подняться. Парни били на совесть.
— Должен — не должен… Дома он лежит, кровью харкает. Всю комнату заплевал. Без сознания, правда, лежал почти сутки, потом оклемался… Такого бугая кулаками не сломишь. Только пуля его возьмет.
— Нет у меня специалиста, я же тебе говорил…
— Верни деньги, Борис Григория! Добром прошу. Меня если раздразнить… Ты вот, может, и не знаешь, а отец твой вспомнил бы…
— Ладно, не пугай. Слышал. И про ментовку областную, и про то, что я тут краду… В общем так, Степаныч: сегодня у меня такой суммы нету.
Завтра-послезавтра давай встретимся. Деньги верну.
— Никуда не пойдем! — решительно, с тем же металлом в голосе, какой был и у мужа, заявила Марья, подтыкая седые пряди волос под легкий летний платок. — Нечего было брехать. Мы к тебе не с улицы пришли. Соседями как-никак столько лет были.
Кашалот поднялся.
— Хорошо, сидите.
Он вышел из кабинета, сел в джип и поехал к Надежде, в киоск. Попил баночного пива, поразмышлял. Деньги отдавать не хотелось. Такая сумма уплывала!.. И потом — работу же они сделали.
Мочить Гниду не стали по простой причине: лишний труп в районе. Лишние хлопоты. Мерзляков зашевелится, прокуроры-следователи всякие набегут. Ну, с Мерзляковым проще — цыкнет на него, тот и подожмет хвост. А если из управления приедут, из областной прокуратуры… А Гнида должен был коньки отбросить, должен. После такой обработки редко кто выживает, били как надо.
А так бы полежал, похаркал кровушкой да и отлетел в мир иной. Все тихо-мирно, никто бы и спрашивать ничего не стал. Пьяная драка, неизвестные хулиганы, летальный исход одного из левобережных урок. Подумаешь! Саморегуляция бандитского поголовья. Менты бы только перекрестились на радостях. А вот Степаныч-то… тварью оказался, да еще какой. Пригрозил, в душу плюнул. Мол, ворюга, бандит, знаем, мол, на какие средства живешь. Козел старый. И коза эта седая тоже туда. Может, и прав их Юрок — затюкали парня, а он, Кашалот, не разобравшись… Теперь старые Вшивцевы в самом деле двинут в УВД, Мерзляков ничем не сможет помочь. Значит, надо что-то предпринимать. И срочно.
…Тянулись томительные часы ожидания. Ушла уже домой длинноногая секретарша, упросила супругов Вшивцевых переместиться в коридор: сказала, что Борис Григорьевич звонил, деньги будут, как и обещал. Надо еще подождать.
За окнами быстро смеркалось, зажглись первые уличные фонари.
Вшивцевы нервничали. Да и было отчего: дома появляться теперь просто страшно — возмездие со стороны Юрка могло последовать в любую минуту; и тут сидеть… сколько можно? До утра, что ли?
— В восемь пойдем, Марья, — решил Степаныч. — Не придет если этот кит-Кашалот, снова обманет… Покатим тогда сразу в управление. Расскажем все как есть. Все на себя возьму, ты не волнуйся. Я это придумал, я за все и отвечать буду. Скоко дадут — отсижу. А там — как Бог решит. Выживу в тюрьме — вернусь, а нет… Одна доживешь.
— Не жить и мне, Толя, — Марья покачала седой головой. — Прибьет меня Юрка-то. Не простит нам. — Она заплакала. — Господи, на староста лет такого лиха хлебнуть! Ростили-ростили сыночка, в рот ему глядели, а что получили? За что ты, Боженька, наказал нас? В чем мы перед тобой так уж провинились?.. Толя, я с тобой поеду. Тоже во всем сознаюсь.
— Молчи, придурошная! В чем тебе сознаваться? Я вот думаю, может, нам в милиции-то не говорить про Юрку? А? Мол, дали хищнику этому, Кашалоту, взаймы, по-соседски, на процент. А он обманул. Ни расписки не дал, ничего.
И расправой пригрозил. А если про Юрку говорить, то, конечно, посадят. Для родного сына убийцу нанимали…
— И-и-и-и-и-и-и… — тоненько выла Марья.
— Не вой. Хоть ты на свободе останешься. Я заявление на нашего «урода» напишу, скажу все, как было. Ты рубаху-то ночную не выкинула? Могут, ить, спросить? Порванная которая.
