– Ты неверно судишь обо мне, дядя, – сказала она. – Не на людей, поставленных судьбой в исключительные условия, я сержусь, слишком мало я знаю для этого. Враждебного чувства не возбуждает во мне ни то, что они исстари пользуются всякими преимуществами и привилегиями, ни то, что их замки недосягаемы и охраняются ангелом с огненным мечом. Что мне до того? Свет велик, и каждый может идти своей дорогой, не дозволяя другим оскорблять себя гордостью и высокомерием. Здесь твой упрек неуместен. Но я возмущаюсь равными мне по рождению, из которых каждый, так же как и я, может припомнить немало гражданских добродетелей в своем семействе. Они такие же хорошо рожденные, как и те, у них тоже есть предки, из которых многие, защищая свою собственность, повергали в прах высокородных дворянчиков.
Он засмеялся.
– И, несмотря на это, ваша фамильная галерея не представляет ни одного предка в вооружении.
– А к чему? – спросила она с серьезным неудовольствием. – Каждый из них доказал своею жизнью и деятельностью, что был цельным человеком, доставлявшим благосостояние своей семье и заслужившим уважение современников, внешние знаки отличия не имеют в таком случае никакого значения. И буржуазия ничем не уступала бы дворянству, если бы продолжала так смотреть на это. Но потомки предпочитают низкопоклонствовать и, чтобы выслужиться, готовы сами приносить камни, которые дворяне используют, чтобы вновь воздвигнуть старинные полуразрушенные пьедесталы и границы, которыми они любят себя ограждать. Если на буржуазной почве являются гений, богатство, большой талант – они притягиваются, как магнитом, в «высшие сферы» и там исчезают, увеличивая силу и значение этих последних, а те, кому удалось так возвыситься, плюют на имя своих предков, не замечая того, что природные дворяне неохотно и с презрением терпят их в своем сословии.
Он выслушал ее очень серьезно.
– Странная девушка! Как глубоко занимают тебя вещи, которые едва ли даже существуют для других девушек твоего возраста! – сказал он, покачав головой. – И как жестоко звучат обвинения в твоих устах. Прежде ты умела, по крайней мере, прикрывать свои резкие строгие взгляды шутливой грациозной сатирой.
– Со смертью отца я разучилась шутить и смеяться, – проговорила она дрожащими губами, и слезы затуманили ее глаза. – Я знаю одно, что предрассудки и ложные взгляды ослепили его и пагубно омрачили его жизнь, хотя в чем именно была причина его душевной муки, осталось мне неизвестно, дядя. Теперь ты знаешь, как я серьезно смотрю на это, но, конечно, не рискнешь помочь мне убедить бабушку, чтобы она оставила меня в покое, – она ведь все равно ничего не добьется.
– Если бы ты его любила, он взял бы верх над твоими строгими принципами и принудил тебя от них отказаться.
– Нет и тысячу раз нет!
– Маргарита! – Он вдруг приблизился к ней и схватил ее за руки. – Я говорю, если бы ты его любила. Неужели ты не понимаешь, что для счастья любимого человека можно преодолеть свои антипатии, отказаться от своих склонностей и отдать себя ему в полное распоряжение?
Она сжала губы и энергично покачала головой.
– Ты хочешь сказать, что не понимаешь, что такое любовь? – И он крепче сжал ее руки, несмотря на то, что она старалась их у него вырвать.
– Неужели это неизбежно? – прошептала она побледневшими губами, не поднимая на него своих опущенных глаз. – Неужели каждый человек должен испытать любовь и не может прожить, не подчинившись ее демонической власти? – Она вдруг выпрямилась и с силой выдернула у него свои руки. – Я не хочу ей подчиняться! – воскликнула она, сверкнув глазами. – Я жажду душевного покоя, а не убийственной борьбы.
Испугавшись, что проговорилась, она вдруг замолкла и потом прибавила, несколько овладев собой:
– Меня, впрочем, ей трудно будет победить: мне помогут моя рассудительность и трезвый взгляд на вещи.
– Ты думаешь? Нет, сначала испытай, что такое любовь, испытай все страдания, пока. – Он не окончил, и она испуганно взглянула на него – таким взволнованным она его еще никогда не видела. Но он в высшей степени умел владеть собой и, пройдясь по зимнему саду, снова подошел к ней и встал рядом совершенно спокойно. – Мы должны вернуться в гостиную. Тебе будет неловко, когда тебя станут спрашивать, как тебе понравился сад, а ты ничего не видела. Поэтому посмотри па этот великолепный экземпляр пальмы, на ту канарскую драцену. А вон там, над грядкой тюльпанов и гиацинтов, свешивает свои распускающиеся кисти испанская сирень, что за чудный весенний уголок! Что же ты, теперь немного осмотрелась?
– Да, дядя!
– Да, дядя, – повторил он насмешливо. – Это слово сегодня слишком часто и как-то особенно легко слетает с твоих губ, или я кажусь тебе здесь особенно пожилым и почтенным?
– Настолько же, как и у нас дома.
– Значит, всегда одинаково! Звание дяди так же мне присуще, как лицам там, на портретах, висящие сзади косички. Ну что же делать, буду его слушать, пока ты не захочешь вспомнить мое имя.
Немного позже все трое сидели опять в санях, но ехали они не обратно в город. Ландрат свернул на дорогу, которая пересекала поля и прямо вела в Дамбах, сказав, что он слышал, будто у отца обострился ревматизм в плече, и хочет его навестить.
Советница сидела, скорчившись, в углу, раздосадованная этой поездкой, которая ей была вовсе не по вкусу, хотя она и не решалась, открыто протестовать и вместо того резко выражала свое неодобрение по поводу молчаливости Маргариты, говоря, что она сидела в гостиной, как какая-то мужичка, из которой надо вытягивать каждое слово и которая не умеет сосчитать до трех.
– Молчание имеет свои хорошие стороны, милая мама, особенно когда приходится быть в обществе людей, прошлое которых нам неизвестно, – прошептал ей на ухо ландрат. – И мне сегодня было бы гораздо приятнее, если бы ты не выражала так непринужденно своего мнения о балеринах, ибо баронесса фон Таубенек тоже была танцовщицей.
– Боже милосердный! – воскликнула пораженная советница, чуть не выпав из саней. – Нет-нет, это ошибка, Герберт, это невероятная клевета злых языков! – сейчас же заговорила она, опомнившись. – Весь свет знает, что супруга принца Людвига происходит из старинного дворянского рода…
