– Ты сегодня какой-то никакой.
– Ты привык проигрывать? – спросил адвокат.
– Я стараюсь избавляться от плохих привычек.
– Вот и я тоже. Я бы согласился на ничью. Сегодня согласился бы, – повторил Николаев.
Зачитывание приговора длилось чуть больше двух часов. Его присутствующие в зале суда выслушали стоя. Потом судья обратился к обвиняемой, выслушал ее ответ – «невиновна» и передал слово прокурору. Но смотрел при этом на Николаева. Адвокату показалось, что судья пытается сделать ему неприличный жест.
После выступления прокурора слово перешло к адвокату.
Николаев встал со своего места и подошел к судейской трибуне, выдержал взгляд судьи: «Ну давай, чего ты там придумал». Нико удовлетворил его немую просьбу:
– Мне бы хотелось, чтобы эти слова не прозвучали как вступление к моей заключительной речи.
– Ты много хочешь, – чуть слышно, чтобы разобрал только адвокат, обронил судья.
– На этом месте, – Николаев указал на пятачок на полу и тут же занял его, – я просил у суда смягчить меру пресечения для моей подзащитной и мое ходатайство было удовлетворено. Ирина Бекатору нарушила закон, но этот факт к делу не имеет отношения. Суд был терпелив ко мне и мягок по отношению к моей подзащитной. Суд показал себя гуманным органом, посчитав, что держать изуродованный труп пятилетней девочки в морге было неоправданно жестоко. В этом случае суд руководствовался не буквой закона, что придает ему человеческое лицо и оправдывает его скоропалительные решения, которые привели к кремированию генного материала.
Нико надолго умолк. Он вдруг вспомнил часть беседы с Вивьен. «Один изверг замучил пять или шесть детенышей. Больше ему не позволило правосудие». – «Чье правосудие?» – спросила она. И он на этот вопрос глазами указал вверх.
Узнает ли Вивьен правду? С одной стороны, ему этого хотелось; к этому подталкивала капля тщеславия. А с другой стороны – зачем? Теперь вряд ли их пути пересекутся. Ничего личного? Ей-то какое до этого дело? Он часто сравнивал Вивьен и Вергельда, находил в них много общего. Вивьен в этом плане отличалась безразличием к тем африканским детям, которым она находила семью во Франции: как сложится их дальнейшая судьба, ее не интересовало, поскольку выходило за рамки устава миссии.
Николаев имел право на отступления. Дело далеко не закрыто, но он выиграл его.
Пожалуй, Нико переборщил с паузой, подумал прокурор, но он не играл на публику – он хорошо изучил адвоката, его почерк. И ему стало жаль Николаева, который превратился в открытую книгу. Нико остро переживает каждый момент. Ему тяжело. Жаль себя, затраченных впустую усилий. Ему тяжело смотреть на свою подзащитную. Ей он не сможет помочь. Ему невыносимо больно видеть в распахнутых настежь дверях двух мужчин, которые держат за руки чернокожую девочку. Ему непонятен ропот, возникший в зале, волнолом голов, развернувшийся к двери. Непонятна реакция Ирины, которая бросается вдруг по проходу навстречу дочери.
Нико, бросив взгляд победителя на прокурора, наконец-то обратился к присяжным заседателям.
– Однажды эту девочку назвали генным материалом. Хотя это, как впоследствии докажет следствие, относилось к другому ребенку, зверски замученному в квартире моей подзащитной.
– Сукин ты сын!.. – бессильно протянул прокурор. – Ты снова сорвал аплодисменты.
Он бросил мимолетный взгляд на судью. Тот едва заметно пожал плечами и, вооружившись молотком, дважды ударил им в подставку и дважды же прохрипел:
– К порядку!..
Глава 26
Печку-голландку Катала любовно называл камином. Он закрывал поддувало и открывал топку. Тогда и тяга оставалась хорошей – до настоящего каминного гуденья, но без жара горна, и пыл от горящих поленьев распространялся по всему дому равномерно, мягко.
Каталин сидел на вязаном коврике, скрестив ноги и неотрывно глядя на завораживающие языки пламени; оно поглощало поленья и рождало тепло, выбрасывало через трубу дым и хлопья сажи. Все просто, но в то же время загадочно. А вообще, глядя на огонь, хочется гнать от себя все мысли.
В городе он задержался не больше, чем на неделю. И там часто вспоминал и «коварный вопрос» адвоката Николаева в далеком Фумбане, и свой ответ. Его же слова имели, несомненно, магическое свойство – так хорошие стихи западают в память, не обременяя ее. Наверное, все дело в том, что он рассказывал о своем доме, рассказывал с нескрываемой любовью. Поначалу робкие его слова набирали силу, распускались, как распускаются утром цветы.
Катала улыбнулся. Он повел головой в сторону двуспальной кровати. Покрывало на ней уже теплое, и будет оставаться таким до утра, пока отдает тепло печка. Но если не убрать его, то под ним одеяло и простыня останутся холодными, ледяными, как сильно ни топи печку. Он любил этот странный контраст. С неповторимой улыбкой на лице он откидывал одеяло и ложился в ледяную постель. Накрывался таким же холодным одеялом и, дрожа всем телом, ждал, когда его окутает тепло. И с каждым мгновением дрожь отступала, ее частота становилась все реже, пока не сходила на нет. И он скоро окунется в подзабытое ощущение, а пока…
Обязательно нужно проверить клубни георгинов в погребе. Они хранились в ящиках и картонных коробках, засыпанные сосновой стружкой. Он не хотел знать точно, почему его раз и навсегда очаровали эти цветы, как не хотел знать «формулу любви», ты любишь или нет, все просто. И все же причина лежала на поверхности. Он не полюбил бы их, если бы они вырастали «ниоткуда», из однажды оброненного или посаженного зернышка, луковицы или клубня. Он подразумевал хаотичное размножение, где чувствам не было места, лишь жестокая борьба за выживание, за место под солнцем. Собственно, с такими же чувствами можно наблюдать этот процесс. Ему нравился уход, забота о георгинах. Их нужно высадить, срезать увядающие бутоны, подкармливать землю вокруг, оставлять под кустами ковер газона, чтобы куст гармонировал с природой, а не смотрелся на долыса прополотый земле зацветшей картофельной ботвой. Осенью ему приходилось делить клубни, чтобы на следующий год цветы снова выросли крупными, сильными, красивыми. И главное – сохранить клубни до весны. В общем и целом Катала видел в этом превращение кокона в бабочку. И всегда эти цветы дарили разное настроение. Порой грусть, но не тоску. По-разному, в общем.
Он вдоволь насладился теплом, игрой огня и встал, не в силах сдержать зевоту, с пола. Опять же, в предвкушении «предсонной пляски», улыбнулся.
Микроавтобус марки «Фольксваген» остановился, как только сноп света вырвал из темноты дорожный знак, обозначающий населенный пункт. Водитель, казавшийся новичком, развернул «фолькс» и, объехав желтую автобусную остановку, поставил машину в десятке метров от железнодорожного пути; минуту назад по нему прогрохотали в два конца грузовые составы, оставляя за собой удушливый запах дыма и запрещающие огни семафоров.
Прошла минута, другая. Пассажиры микроавтобуса привыкали к тишине, которая буквально обрушилась на них после полуторачасового непрерывающегося рокота мотора и убаюкивающего шума под днищем машины. Их, не считая водителя, было четверо: трое мужчин и одна женщина. Они были одного цвета кожи – черного. Исключая водителя.
– Переоденьтесь, – тоном, не требующим возражений, распорядилась женщина. Она была старшей в группе, и мужчины не смели перечить ей.
Шторы в салоне машины были задернуты, так что свет в салоне не выдал их приготовлений. Точнее, не выдал бы: машины здесь были редкими гостями. Дачный по сути своей поселок в это время года пустовал. За исключением пары-тройки домов. Четвертый от полотна дом казался сказочным среди безжизненных с потухшими окнами. Он был жив. Пульсировал, источая тепло. На него, чуть прищурив глаза, посмотрела негритянка, при этом она потянула носом воздух.
Она еще раз проверила содержимое сумки. Стеклянная бутылочка с сероватым порошком надежно запечатана пробкой и стянута для надежности проволокой. Плюс еще одна бутылка, только с мутноватой жидкостью. В сумке нашли себе место куриные лапы и хранящаяся в герметическом пакете кровь, а вернее, кровавая вода, уже начавшая отдавать душком. Но этот факт жрицу не смутил: для обряда годилась и вовсе протухшая сукровица, от этого не проиграет даже жертва. Ее губы тронула зловещая усмешка.
