Глава XIX. Глава, в которой прекрасный шевалье проявляет себя в самом выгодном свете
Точность очаровательного д'Эглемона превзошла все наши надежды. Он появился в нашем доме на следующий день, после полудня. Сильвина еще не вставала, я брала в своей комнате урок игры на клавесине.
Я занималась давно и в тот день играла хорошо знакомую сонату, однако присутствие шевалье сильно смутило меня, я не могла сосредоточиться, сбилась, и учитель рассердился. Ему хотелось блеснуть талантом ученицы, выставив себя в выгодном свете перед шевалье, слывшим великолепным знатоком музыки. Мой учитель играл партию скрипки, и д'Эглемон сказал:
— Позвольте я сменю вас, месье, а вы поможете мадемуазель справиться с волнением!
Стоило д'Эглемону взять в руки скрипку, как инструмент, визжавший под пальцами моего учителя, начал издавать чарующие звуки. Внезапно легкая дрожь, которую чистая мелодия возбуждает в чувствительных душах, овладела моими органами чувств, и я отдалась музыке. Мы начали сонату с самого начала — никогда прежде я не играла так вдохновенно; д'Эглемон аккомпанировал выразительно и бережно, и я чувствовала непередаваемый восторг. Если бы я уже не была безумно влюблена в него, этот момент обязательно наполнил бы мою душу страстью. Моя игра производила на шевалье точно такое же впечатление; я слышала, как он глубоко вздыхает, наполняя игру новыми красками, лицо его становилось все прекраснее.
Сильвина, предупрежденная о визите шевалье, скоро встала и пришла в мою комнату. Одежда ее была в том кокетливом беспорядке, который будто специально должен был возбуждать желание. Несколько прядей прекрасных белокурых волос Сильвины, выбившихся из пучка, ласкали ее алебастровую шею. Льняной воротник глубоко открывал грудь,
Д'Эглемон отчитался тете о выполненном поручении, его очень хвалили и немедленно поручили другое дело. Мой учитель восторгался музыкальным талантом шевалье, уверял, что нам довелось услышать игру одного из лучших мастеров. Нам не понадобилось других предлогов, чтобы просить нашего нового друга бывать в доме как можно чаще. Тетя хвалила нашу игру, а наши души стремились слиться, как сливались аккорды сонаты.
Д'Эглемона оставили обедать, и он заметил, что тетя относится к нему не менее благосклонно, чем я, а потому, то ли из кокетства, то ли благодаря врожденной ловкости, выказывал ей предпочтение. Не знаю, как бы я справилась со своими чувствами, если бы кавалер время от времени не бросал на меня красноречивые взгляды, словно говоря: «Я льщу вашей сопернице, чтобы заставить ее потерять бдительность!» Но главное — в кармане у меня лежала некая записка, в которой я надеялась найти желанное признание.
Глава XX. Соглашение. Препятствия. Тревоги
Мы наконец вышли из-за стола, и я закрылась в своей комнате. Сердце мое колотилось от волнения, лицо горело, руки дрожали. Я сорвала сургучную печать с заветного письма… В нем было всего шесть строк, содержавших все слова, какие только может продиктовать мужчине страстная любовь. Я немедленно нацарапала ответ: «Разве могу я написать в моем признании что-нибудь новое — мои глаза все уже вам сто раз повторили! Да, шевалье, я с восторгом принимаю ваш дар и хотела бы как можно скорее доказать, что полностью принадлежу вам». Записка была незаметно передана, тетя ничего не заподозрила. Как только она на несколько минут вышла в свой кабинет, шевалье начал молить меня позволить ему не покидать наш дом, но проскользнуть в мою комнату и спрятаться в шкафу, где я должна будут его запереть. Я ни в чем не могла отказать д'Эглемону — я была околдована этим мужчиной.
Внезапное желание Сильвины отправиться смотреть новую пьесу едва не провалило наш замечательный план, но изобретательный шевалье придумал уважительную причину, чтобы не сопровождать нас в театр. Д'Эглемон не был одет соответствующим образом, но это не смогло бы извинить его отказ: сама Сильвина всегда сидела в забранной решеткой ложе, поэтому шевалье заявил, что у него назначена важная встреча, к которой ему необходимо переодеться. Воспользовавшись моментом, когда горничная помогала Сильвине надеть платье, д'Эглемон проскользнул ко мне и спрятался в весьма удобном шкафу. Я последовала за ним, хотя мне очень не хотелось держать его в заточении! Я боялась, что шевалье будет не хватать воздуха, что он задохнется, однако страсть позволила ему найти тысячу слов, способных успокоить мою душу. Несколько жарких поцелуев — каких я прежде не знала — стали прелюдией к наслаждениям, ожидающим нас ночью… Итак, я повернула ключ и заперла шкаф.
Всем сердцем проклинала я длившийся целую вечность спектакль, я была в ярости от того, что пьеса имела успех. В довершение всех несчастий, выходя из ложи, мы встретили подругу Сильвины, и она пригласила нас ужинать к себе в компании друзей, близких Сильвине. Я с радостью прибила бы этого архитриклиния[4] в юбке, но мы поехали ужинать, а в полночь меня постигло новое несчастье: общество решило играть. Тетя согласилась составить партию в брелан,[5] но я пожаловалась на сильнейшую мигрень, и моя добрая тетя решила везти меня домой.
Я попросила принести мне в комнату поднос с ужином — возможно, мне захочется поесть, как только головная боль пройдет, и мне подали дичь, вино и фрукты! Я причесалась на ночь и быстро отослала горничную: наконец-то я была одна! Но, Боже, какой ужас! Шевалье без сознания! Он так бледен, что мне на мгновение кажется, будто он уже мертв! Сердце мое сжимается от боли, из глаз ручьем текут слезы… Я прижимаю моего драгоценного любовника к груди, омываю его лицо слезами… Наконец он приходит в себя, несколько раз судорожно вздыхает… Он едва узнает меня… «Где я? — спрашивает он умирающим голосом… — Ах, это вы! Вы!» — добавляет он страстно. Шевалье сжимает меня в объятиях, покрывает лицо и тело жгучими поцелуями. Несколько мгновений мы пребываем в сладостном экстазе, потом шевалье покидает свою гробницу: воздух, небольшой отдых и — главное — моя страстная забота окончательно возвращают ему силы, на лице появляется румянец, я спокойна.
Глава XXI. Глава, описывающая ситуацию, из которой я не знаю, как выйти
Должна ли я на этих страницах обмануть моих читателей ради того, чтобы потешить свое тщеславие? Стоит ли мне изъять описание ночи, о горестях и Удовольствиях которой не смог бы рассказать и сам Овидий?[6] Нет! Я слишком добросовестна для подобного пошлого обмана. Я не заставлю моего издателя утверждать, пряча глаза от стыда, что в рукописи имеется лакуна, — все равно никто не поверит. Я расскажу — конечно, как сумею, — как было в конце концов завоевано то маленькое местечко, которое весь прошлый год было так плохо защищено жалкими препятствиями, при том,
