Я с самого начала самостоятельной жизни смогла воплотить на практике принципы, провозглашенные Сильвино; я убедилась в том, что каждый день а массе событий, движущих механизм общества, кого-то сминают, и хорошо, если не тебя самого.
Монсеньор покинул меня со словами, что привык всегда спать в собственной постели. Оставшись в одиночестве, я предалась мечтаниям, говоря себе: «Где бы я сейчас находилась, если бы моя страсть к любезному д'Эглемону не помогала мне выносить пытку знания того факта, что он теперь лежит в объятиях Сильвины? И какую жалкую роль играла бы я перед Его Преосвященством, покажи я, как влюблена в прекрасного кавалера? Как глупо могла я поступить, отказав шевалье только потому, что за два дня до того кое-что позволила его дяде! Так стоит ли жалеть себя? Я удовлетворила вчера страстное желание, отдавшись лучшему из мужчин; сегодня я познала истинное наслаждение с другим, тоже весьма достойным. Природа удовлетворена столь разумным разделением, хоть его и осуждают предрассудки, царящие в обществе, и сентиментальная чувствительность. Следовательно, законы общественной морали смешны и изначально порочны!» А потом я принялась размышлять о двух возможных путях развития событий, среди которых выбрала безусловно лучший. Сопротивление (хотя я о нем и не помышляла) вызвало бы лишь препятствия, ненависть, ревность, угрызения совести. Уступив, я открыла для себя весьма радужные перспективы: вместо того, чтобы стать обузой шевалье, Сильвине, монсеньору, я примирила всех, выиграв и сама. В целом, я была очень довольна собой… А другими?.. Почти довольна… ибо мне не хватало философичности, чтобы не испытывать некоторой доли ревности… Я слишком живо представляла себе прекрасного шевалье в объятиях любезной соперницы… Если бы еще Его Преосвященство не покинул мою спальню… Он помог бы мне прогнать навязчивые видения. В конце концов сон сжалился надо мной, положив конец размышлениям.
Глава XXVII. Жертвоприношение. Объяснение. Удовольствия
Меня разбудили самым приятным в мире способом. Голос, заставивший меня вздрогнуть от наслаждения, прошептал:
— Вы спите, прелестная Фелисия?
Ангельские руки нежно и страстно ласкали мою грудь… То был любезный шевалье, который, выйдя от моей тети, явился узнать, каковы его шансы со мной. Напрасно я изображала этакое равнодушие — оно растаяло под горячим натиском д'Эглемона. Я не могла сопротивляться обаянию этого ветреника — впрочем, он изменил мне поневоле.
— Что вы здесь делаете? — спросила я суровым голосом, желая показать, что не смирилась с ситуацией. — Хотите рассказать, как хорошо провели ночь? Заявить, что с тетей у вас не было трудностей, как со мной, накануне ночью?
— Любовь моя! — отвечал доведенный почти до слез шевалье. — К чему столь жестоко упрекать меня? Я заслуживаю участия и утешения! Став благодаря тебе счастливейшим из смертных, я тут же потерял мое счастье, так могу ли я думать о наслаждениях?! Неужели ты веришь, что какая-нибудь иная женщина, кроме Сильвины, могла бы удержать при себе любовника, которого ты полюбила, живущего только ради тебя, всеми силами старающегося сохранить твою драгоценную привязанность? О, моя Фелисия! Будь благоразумна… Воспринимай мою невинную неверность как мучительное жертвоприношение, тягостное, но необходимое, ибо я хочу сохранить твой покой и обеспечить себе надежное положение в этом доме, — а иначе я могу все потерять.
Потом шевалье рассказал мне, что, как только его дядя удалился, Сильвина совершенно откровенно призналась ему в своей страсти, поэтому у него не было никакой возможности отказаться провести с ней ночь. По правде говоря, свежестью ласк Сильвина заслуживала любви человека, не пылающего страстью к Фелисии, однако самому шевалье пришлось непросто: он все время вспоминал прелести проведенной накануне ночи и мог не удовлетворить требовательную женщину, ожидавшую от него чудес. К счастью, шевалье удалось найти золотую середину: не опозориться, но и не проявить излишней доблести. Одним словом, заключил д'Эглемон, он сделал все, чтобы сохранить себя для меня и не приучить слишком пылкую женщину к наслаждениям, которые он хотел дарить только мне.
Все это было честно и, без сомнения, правдиво, так что моя любовь заранее простила милого неверного любовника. Я была счастлива узнать, что по-прежнему дорога шевалье, и отвечала на его нежные ласки с живостью, мгновенно рассеявшей все его тревоги. Я поторопилась дать шевалье место рядом с собой, и вскоре он провел меня по всем ступеням наслаждения, подарив то, что утаил от другой женщины. Мы расстались, счастливо-утомленные, пообещав друг другу пользоваться малейшей возможностью, чтобы предаваться восхитительным безумствам, цену которым я теперь хорошо знала.
Глава XXVIII. Ухаживания монсеньора. Странный разговор, который ничего не объяснил и не изменил
И все-таки я испытывала некоторые угрызения совести: д'Эглемон искренне признался во всем, что касалось его отношений с Сильвиной, и безусловно заслуживал, чтобы я просветила его насчет дяди, но я ничего не сказала! Неужели притворство — единственный привилегированный недостаток женщин? Так или иначе, но шевалье удалился, ничего не зная о моем приключении с монсеньором. Я как раз размышляла, стоит ли мне признаваться или нет, когда получила от прелата письмо и довольно тяжелый сверток. Развернув его, я увидела прелестную маленькую бонбоньерку и великолепные часы. Его Преосвященство писал, что забрал мои собственные, по которым явился домой на два часа позже обычного, к вящему недоумению и негодованию своих домочадцев, привыкших к его неизменной точности. Мучимый угрызениями совести за сей поступок, он преподносил мне замену дурных часов, чтобы предупредить малейшие неувязки, — например, встречу в одном месте и в одно время дяди и племянника, ибо, не зная точного времени, трудно точно согласовать уход одного и приход другого! Все письмо Его Преосвященства было проникнуто духом экстравагантности и тонкой насмешки, в конце он писал, что собирается провести две недели при дворе. Меня просил в течение этого времени не огорчать «нашего дорогого племянника». Часы были драгоценной и очень дорогой игрушкой: эмаль, бриллианты, замок и поршень — два крупных бриллианта, на золотой цепочке — красивейшее кольцо. Я почувствовала себя униженной — монсеньор как будто хотел заплатить за то, что я воспринимала как благодарность за оказанную мне услугу.
Не знаю, как бы я сообщила о подарке прелата Сильвине, если бы она сама не облегчила мне задачу.
— Итак, Фелисия, — сказала тетя, — ты сбросила ярмо и обманула мою бдительность? Отныне она больше не нужна. Ты станешь жить по собственному разумению, так постарайся же не употребить свободу себе во вред! К слову сказать, я очень рада, что избавляюсь от заботы, к коей меня обязывала лишь нежность к тебе, ведь по крови мы не связаны. Ты будешь свободна, но, надеюсь, не покинешь меня! Я привязана к тебе, и, если в отсутствие дорогого Сильвино я лишусь и твоего общества, ничто меня не утешит. Если тебе выпадет какая-нибудь настоящая, большая удача, я сумею совладать с чувством привязанности, а пока — станем жить вместе, будем, как предложил монсеньор, настоящими подругами, забудем о подчинении и употреблении власти. Я требую от тебя только искренней дружбы и огромного доверия и немедленно докажу тебе мою собственную. Признаюсь, что гневалась я на тебя вчера лишь для виду, и действительно рассердилась я только тогда, когда узнала, что ты забыла о приличиях именно с шевалье. Знай, что я люблю его так же, как он, кажется, любит меня. Он овладел тобою по недоразумению
