больше портится. Ее руки приняли очертания тела моего друга, взгляд стал совсем пустым, подбородок тяжелым, двойным, а волосы жирными. Она мягкотелая, это правда, но мягкость эта, как у подгнившего персика, от нее исходит запах разогретой плоти, как от перезрелого плода, и она столь же притягательна.
— Все это — литература, — возразил Иоанчик. — Гнилой плод — это гадость. Липкий, с вмятинами…
— Он просто очень спелый… — возразил Анжель. — Переспелый. В каком-то смысле это даже лучше.
— У вас еще возраст не тот, чтобы такое привлекало.
— Возраст — это фикция. Конечно, раньше она мне нравилась больше. Но теперь я все вижу иначе.
— Так раскройте же наконец глаза! — воскликнул аббат.
— Я открываю глаза каждое утро и наблюдаю за тем, как она выходит из комнаты Анна. Вся еще раскрытая, влажная, теплая и липкая, и я хочу ее… Хочу размазать ее по своему телу; кажется, она поддастся, как мастика.
— Омерзительно, — сказал аббат. — Просто Содом и Гоморра, только еще и с закидонами. Вы — великий грешник.
— От нее пахнет водорослями как от разогретой солнцем морской воды, — продолжал Анжель. — Когда уже пошел процесс распада. И делать это с ней — все равно что с кобылой — там просторно, много теплых закутков, вдыхаешь запах пота от немытого тела. Хорошо бы она целый месяц не мылась, каждый день спала с Анном, чтобы ему это вконец опротивело, а потом я бы ее перехватил у выхода и переспал с ней. Еще полной им.
— Хватит! Прекратите! — сказал аббат. — Вы мерзавец.
Анжель посмотрел на Иоанчика.
— Вы меня не поняли, — сказал он. — Вы ничего не поняли. Она — конченый человек.
— Я прекрасно понимаю, что ей пришел конец! — сказал аббат.
— Да, — подтвердил Анжель. — И в этом смысле тоже. Но ведь и для меня все кончено.
— Если бы я только мог вас как следует выпороть, все было бы совсем иначе, — сказал Иоанчик.
Археолог обернулся.
— Пойдемте с нами, Анжель, — сказал он. — Давайте сходим к отшельнику. Зайдем за Медью и пойдем все вместе. Вам надо развеяться, а не сидеть здесь с Пиппо. Для него уже все кончено, но ведь не для вас.
Анжель провел рукой по лбу. Казалось, он немного успокоился.
— Что ж, пойдемте! — согласился он. — Только надо взять с собой доктора.
— Давайте вместе сходим за ним, — сказал аббат. — Сколько ступенек до чердака?
— Шестнадцать, — отозвался Анжель.
— Это уж слишком, — возмутился Иоанчик. — Трех было бы достаточно. Ну, четырех. — Он вынул четки из кармана. — Надо, чтобы Бог простил меня за опоздание, — сказал он. — Прошу прощенья, пойдемте.
X
Если вы показываете фокусы за столом, незачем брать грифельную доску слишком больших размеров.
Первым в медпункт зашел Анжель. Там не было никого, кроме распластанного на операционном столе практиканта и Членоеда, одетого в белый халат хирурга-ветеринара; профессор стерилизовал скальпель в голубом пламени спиртовки, перед тем как окунуть его в азотную кислоту. На электрической плитке в квадратных никелированных стерилизаторах кипятились инструменты, а из стеклянного круглого сосуда с красной жидкостью вырывались клубы пара. Обнаженный практикант вздрагивал, лежа с закрытыми глазами на столе, к которому он был привязан прочными ремнями, глубоко врезавшимися в его дряблую, ослабленную бездельем и дурными привычками плоть. Он лежал молча, а профессор Членоед насвистывал мелодию Black, Brown and Beige, но не целиком, а только часть мелодии, ибо остальное вспомнить не мог. Он обернулся на шаги Анжеля. В ту же минуту появились Афанарел и аббат Иоанчик.
— Здравствуйте, доктор, — сказал Анжель.
— Привет! — отозвался Членоед. — Как дела?
— Все в порядке.
Профессор поздоровался также и с археологом, и с аббатом.
— Вам помочь? — спросил Анжель.
— Нет, — сказал профессор. — Это минутное дело.
— Он уснул?
— Еще чего… — сказал Членоед. — Давать тут еще наркоз по пустякам… — Вид у него был обеспокоенный, и он все время поглядывал на дверь. — Я ему дал стулом по голове — вот вам и все обезболивание, — сказал он. — Когда вы сюда шли, вам полицейский инспектор по дороге не попадался?
— Нет, — ответил Афанарел. — Мы никого не видели, профессор.
— Они должны меня арестовать, — сказал Членоед. — У меня лишний покойник.
— Вы боитесь? — спросил аббат.
— Нет, — сказал Членоед. — Но я терпеть не могу инспекторов полиции. Вот отрежу этому дураку руку, а потом уеду отсюда.
— Рука-то как? — спросил Анжель.
— Смотрите сами.
Анжель и аббат подошли к столу. Афанарел стоял в нескольких шагах у них за спиной. Рука являла собой зрелище ужасающее. Перед операцией профессор вытянул ее вдоль тела. Обильная пена, бьющая из середины зияющей ярко-зеленой раны, расходилась к теперь уже обожженным и рваным ее краям. Жидкие выделения струились у больного между пальцами и пачкали плотную простыню, на которой покоилось его бьющееся в ознобе тело. Иногда вдруг большой пузырь всплывал на поверхность и лопался, отчего на теле практиканта оставалось множество неровных мелких пятнышек.
Иоанчик отвернулся первым. Ему было неприятно все это видеть. Анжель же пристально всматривался в дряблое тело практиканта, рассматривал кожу с серым отливом, вялые мышцы и несколько жалких черных волосков на груди. Он осмотрел бугорчатые коленки, кривые берцовые кости и грязные ноги, потом сжал кулаки и повернулся к Афанарелу. Тот положил ему руку на плечо.
— Он был совсем другой, когда сюда приехал… — пробормотал Анжель. — Неужели все мы здесь такими станем?
— Нет, — сказал Афанарел. — Не расстраивайтесь, милый юноша. Операция — дело неприятное.
Аббат Иоанчик прошел по длинной комнате к окну и выглянул наружу.
— Кажется, идут забирать Барридзоне, — сказал он.
Карло и Моряк шли по направлению к гостинице, в руках у них было что-то вроде носилок.
Профессор Членоед тоже подошел к окну и в свою очередь выглянул наружу.
— Да, — подтвердил он. — Это рабочие. А я думал, полицейские.
— Полагаю, им не нужна посторонняя помощь, — сказал Анжель.
— Нет, конечно, — успокоил его Иоанчик. — Теперь всем необходимо сходить к отшельнику. Кстати,
