шибко бьющимся сердцем, вольную, дивную, прекрасную украинскую песнь…
Звуки создавали широкие картины, рисовали знойный полдень, голубое небо Малороссии, забытую удаль запорожского казака…
Сладкое оцепенение очарования сковало головы, сердца, мысли и чувства… И так странно и дивно было видеть огромную, неуклюжую, вечно все бившую и портившую фигуру Ярменко, теперь, в этом преображенном силою его песни, вдохновенном певце…
Его глаза ушли далеко и видели, казалось, нечто недоступное другим…
— Фу, ты, шут возьми! Вот так штука! — точно пробуждаясь от сна, вскричал доктор Козлов, вскакивая с дивана, когда затих последний звук чарующей песни. — Или у вас, батенька, в горле спрятан Шаляпин, или я просто ничего непонимающий старый козел!
— Да что вы… что вы… Просто пою, потому что люблю пение, как любят его все у нас на Украйне… — ронял как во сне Ярменко, казалось, еще не остывший от охватившего его вдохновенного «захвата», глядя мечтательно устремленными глазами куда-то вперед.
— А ну-ка, «новорожденная» сестрица Розочка (так кажется по прозвищу), спойте и вы нам что- нибудь.
Розочка не заставила старика-доктора повторять его приглашение, встала на середину комнаты и весело, тоненьким, высоким детским голоском запела:
— Браво! Браво, Розочка! Браво, — одобряли восхищенно присутствующие.
Веселье, искреннее, задушевное, ничем не стесняемое царило в комнате…
Даже Юматова, глядя на оживленные лица присутствующих, думала про себя:
«Доктор Козлов прав, надо и нам хоть изредка забыть, рассеяться от нашего тяжелого житья-бытья, от стонов и мук, которые мы слышим и видим дни и ночи! Надо набрать сил, чтобы продолжать наше великое дело—служение немощным и страждущим».
Но вдруг—и музыка, и пенье, и веселье—все разом оборвалось, затихло, когда неожиданно приоткрылась дверь комнаты, и в десятый, номер общежития протиснулась голова служителя из мужской тифозной палаты.
— Ваше высокоблагородие, господин доктор, там больного привезли… скубента буйного… страсть… Пожалуйте в палату, дежурные сестрицы просят, — произнес он громким шепотом, не то испуганными, не то любопытными глазами оглядывая непривычную обстановку бала в обычно хмурой, грустной, серьезной общине сестер.
— Сейчас, Вавила, приду!
И доктор Козлов, наскоро вытирая пот, градом катившийся по лицу, и пожимая руки хозяевам и гостям, поспешил в барак, увлекая Семочку за собою.
ГЛАВА XIV
Ночь… Лампочка под зеленым абажуром едва пропускает свет… Чуть слышный, невнятный лепет, сонный вздох, болезненный выкрик бреда часто нарушают тишину…
Нюта движется быстро и бесшумно. Здесь, в мужской палате, дежурить труднее, нежели у женщин. Ей помогают сиделка и служитель. Тут, по большей части, лежат тифозные, а за неимением места (больница переполнена бесплатными пациентами), и с другими серьезными, не заразными болезнями.
Темная, длинная декабрьская ночь кажется бесконечной. Шорох Нютиных шагов не может потревожить больных. Измученные, изможденные, вытянувшиеся, как у мертвецов, лица поражают своей бледностью при слабом свете лампы. У других, напротив того, щеки горят темным болезненным румянцем. У этих горячка свирепствует с неудержимой силой. Дико блуждающие глаза, всклокоченные волосы и багровое лицо с надувшимися на лбу жилами одного из больных на крайней койке особенно смущают Нюту. Это самый беспокойный больной, доставленный сюда в вечер Розочкина рождения: молодой студент-медик последнего курса. У него жестокая горячка. Он все время без сознания. То рвется с постели, выкрикивая страшные, дикие угрозы и бешено сверкая горящими больным огнем глазами, то лежит по целым часам странно затихший в глубоком обмороке, и с мучительной молодой настойчивостью борется со смертью. Его зовут Николай Кручинин, ему двадцать шесть лет.
Когда доктор Козлов обходил сегодня больных вечерним обходом, он особенно долго и тщательно осматривал молодого человека.
— Серьезное положение… Исключительно тяжелый случай, — бурчал он себе под нос и, кинув мимолетный взгляд на Нюту, сказал:
— В виду особо резкого и быстрого хода болезни я ночью еще зайду, сестрица. Очень серьезный случай.
Нюта знала, что означали эти слова: по ночам Валентин Петрович навещал только особенно тяжелых больных, обреченных на смерть.
— Если заметите, что силы будут падать, сделайте ему вспрыскивание камфары, — наказывал он, уходя. — А если снова начнет буянить, прикажите надеть горячечную рубашку, сестра.
Больной, действительно, был неспокоен. Он бился то и дело на своей узкой койке и кричал:
— Отпустите меня… Что я вам пленник, что ли!?. Да выпустите же, вам говорят!
Нюта быстро подошла к нему, наклонилась над его лицом, худеньким, заканчивающимся мягко курчавившейся русой бородкой. Голубые глаза студента, такие светлые днем, теперь были черные, как уголья, и, глубоко запав в провалившихся орбитах, угрожающе горели горячечным блеском.
— Кто вы такая? — грубо, почти во весь голос, крикнул он Нюте. — Что вам надо от меня?
— Я хочу вам дать успокоительного, больной. Я сестра и пришла вам помочь.
— Что такое!? Вы сестра, вы, ха-ха-ха! Ловко же вы обманываете меня… Какая же вы сестра… Вы — тюремщица. У меня есть сестра Сонечка… Она там, у матери, в деревне… А вы — моя мучительница… Вы мучите, терзаете меня… Зачем у вас нож в руке?.. Я вижу, о, я вижу отлично! Вы не проведете меня!..
— Бог с вами… что вы говорите, голубчик. Это не нож, а градусник, термометр… видите, я хочу измерить вам температуру, — тихим, кротким, увещевающим голосом говорила Нюта.
Но больной уже же нуждался в объяснении. Он снова затих, впал снова в обычное продолжительное забытье.
Нюта смерила температуру тела, поднесла градусник к лампочке и ужаснулась. Ртуть показывала 41.
— Надо ванну, — мысленно произнесла Нюта и нажала кнопку электрического звонка.
— Позовите помощника и отвезите больного в ванну, — приказала она вошедшему служителю, бесшумно и не суетливо приготовляя больного.
Появились носилки, и Кручинина унесли.
Всю ночь билась с юношей Нюта.
Приходил д-р Козлов, дал новые предписания и, уходя, ободрил Нюту двумя-тремя ласковыми словами, но прибавил, что больной студент, очевидно, умрет. Нюта была как во сне. На Кручинина надели смирительную рубашку, так как он все метался, порываясь вскочить с койки и куда-то бежать, и Нюта никак не могла справиться с ним собственными силами.
В смирительной рубашке Кручинин снова затих.
Тоненьким, жалобным больным голосом он молил то и дело Нюту.
