трудом для тех, кому мы будем необходимы, как воздух, Катя!
Розанова с удивлением взглянула на свою приятельницу. В застенчивом обычно тихом личике Нюты теперь было что-то новое, твердое, как бы состарившее окончательно преобразившее это, еще недавно такое юное детское лицо.
Полное презрение к опасности и смерти было написано на нем.
ГЛАВА XXIV
Первая санитарная карета привезла в бараки корчившуюся в судорогах девочку из шляпочного магазина, подобранную на мостовой. Она наелась гнилых яблок, запила их сырой водою и теперь хрипло и дико вскрикивала, в приступах болей.
Никакие усилия докторов и сестер не могли спасти несчастную: болезнь была захвачена слишком поздно, и девочка умерла.
Приехали санитары с гробом, осыпанным дезинфекционной известью, и увезли маленький труп.
Эта первая смерть произвела глубокое, потрясающее впечатление на «барачных» сестер.
Напрасно доктор Аврельский, заведовавший холерным отделением, и Ярменко утешали, говоря, что они бессильны помочь тем больным, доставка которых запаздывает в сравнении с быстрым течением болезни.
В тот же вечер привезли сразу, десять человек рабочих с какого-то судна, за ними восемь женщин из цеховой прачечной мастерской — и началась безумная, по своему спешному кипению, огневая работа.
Сестры — одни взволнованные, трепетные в душе, по виду спокойные невозмутимые, бледные; другие — с багровыми пятнами румянца на щеках, работали без устали. Резким голосом отрывисто бросал свои приказания доктор Аврельский, звучал мягкий бархатный баритон семинариста или громкий выкрик Клементьевой, налетавшей «слета» на ту или другую оплошавшую сестру.
И над всем этим — мягкое, светлое сияние лучистых Ольгиных глаз.
Тут, в часы безумной работы, поняла Нюта впервые всю силу обаяния этой необыкновенной души.
Она подходила к самым опасным больным, корчившимся в предсмертных судорогах, умирающим, и с неизменным лучезарным сиянием больших светлых глаз на худом загорелом крестьянском лице, облегчала их страдания вырывая их подчас из самых объятий смерти.
Ни единого резкого слова не слыхали от нее сестры, а между тем там, где находилась она, был самый центр болей, ужаса, страданий. Но и другие сестры не отставали от нее.
Как герои-бойцы на поле битвы, отбивали они с поразительным мужеством, терпением и энергией все приступы ужасного, сильнейшего в миллион раз врага. Этот враг не дремал: страшная холера делала свое сокрушающее дело с поразительной точностью и быстротой. Каждый день появлялись санитары в бараке и увозили пропитанные обеззараживающей известью трупы умерших.
На смену им, санитарная, под красным крестом, карета доставляла десятки новых, живых, корчившихся людей, мучительно страждущих, с перекошенными от боли лицами.
Простой, темный народ, несмотря на всяческие предостережения властей города, ел сырые овощи, плоды, пил некипяченую воду, имея своим оправданием полное недоверие к холере. Но, помимо всего этого, тысячи бедняков гибли в силу ужасных условий жизни: беднота селилась в сырых, темных, грязных помещениях, не имея возможности устраиваться лучше, ела несвежие продукты, купленные за гроши, и отравлялась ими. Грязь и дурная пища создавали лучший очаг для ужасной гостьи, и она не замедляла являться в подвалы и жалкие каморки петербургской бедноты.
Неустанная, кипуче самоотверженная работа врачебного персонала была иногда бессильна бороться с проявлениями жесточайшего из недугов, но, в нередких случаях, больные выздоравливали даже после особенно сильных припадков и их отправляли в здесь же устроенный изолятор, где они отбывали установленный карантин, в то время как все их платье и белье подвергали строжайшей дезинфекции.
После жаркого, необычайно удачного лета наступила промозглая, сырая дождливая осень, ничуть не способствовавшая прекращению болезни, а, напротив того, создавшая еще более благоприятную почву для ее дальнейшего распространения, в особенности среди рабочего и бедного люда.
В барак доставляли все новых и новых больных. Часть их, более счастливая, из числа выздоравливающих, выходила в изолятор; за другою приезжали черные фургоны, которые свозили умерших в нарочно для них приготовленные холерные кладбища.
Дни и ночи работали доктора и сестры, не жалея сил и здоровья, охваченные одним горячим желанием, одной неутомимой жаждой отстоять у злостной, алчной, безобразной старухи возможно большее количество жертв.
— Нюта, милая, выйди на минутку. Тебя ждет сюрприз.
— Сюрприз?
— Ну да, сюрприз… В коридоре.
И, бросив вскользь одну из своих лукаво-шаловливых улыбок, Катя Розанова исчезает мгновенно, словно проваливается сквозь пол.
Эта Катя Розанова настоящее сокровище для холерного барака. Это — «красное солнышко», как прозвал ее сам сумрачный Аврельский. Лучи ее милой улыбки, ее жизнерадостно улыбающееся личико не изменяют ей даже в самые трудные минуты жизни.
Глядя в это милое, свежее детское личико, легче как-то переносить мучительнейшие из человеческих страданий, легче, кажется, умирать на этих маленьких, нежных ручках, так ласково, заботливо гладящих всклокоченные волосы одичавших от болей больных.
Она кажется ангелом, слетевшим в тьму страданий, эта прелестная, розовая, белокурая девочка с блестящим взором васильковых глаз.
— Розанова, что ж вы? Ушла и пропала. Где горячие мешки с овсом? Ах, ты, Господи, умерли вы, что ли?
Голос Клементьевой срывается от негодования, цыганские глаза готовы съесть Катю.
Руки у нее заняты, она сейчас только сделала подкожное вспрыскивание извивающемуся, как угорь, в приступах муки мальчику-разносчику и ждет припарок.
— Сейчас, сейчас, несу!
Звонкий голосок Розочки звучит как колокольчик. Милая девочка кажется волшебной феей, слетевшей в барак. И безобразный колпак—предохранитель заразы — и бесформенный халат, пропитанныи дезинфекцией, не безобразят ее.
— Несу! Несу!
— Бог знает, что такое! На целый час провалились! Давайте!
И сестра Клементьева грубо вырывает из рук смущенной Розочки припарку с овсом. Около работает Юматова. Она только что обложила горячими мешками и бутылками привезенную десять минут тому назад девушку, очевидно из прислуги, и вместе с доктором Ярменко хлопочет над нею.
Девушка, полная, здоровая, с избытком сил и энергии, кричит пронзительно и громко на всю палату каждые три минуты:
— Ой, ой, матушки, смертушка моя пришла! Доктор-батюшка, сестрица-матушка!.. Ой, не могу! Моченьки нет, помираю, батюшка, ой, помираю!
— Тише, милая, тише; всех больных перепугаешь. Господь с тобою, не умрешь. У тебя еще слава Богу…
Она наклоняется к девушке, делает быстро вспрыскивание, приказывает подоспевшей сиделке Аннушке готовить ванну и идет дальше к Нюте.
На руках Нюты пожилая женщина, худая, изможденная, с почерневшим лицом и закатившимися от муки страданий глазами. Подле ее кровати стоит Аврельский. Лицо его хмуро, сосредоточенно, губы что-то нервно жуют. Он держит руку больной, слушает пульс. Больная не кричит, но стонет. Не то свист, не то стон срывается с ее губ, быстро холодеют конечности, холодеют, несмотря на то, что Нюта, вооруженная
