Вечном огне только за то, что он сделал им замечание? Почему из всех, кто ехал тогда со мной в автобусе, никто не решился вмешаться, включая водителя? А?
— Ну… кхм… вступилась же одна женщина.
— И она предпочла не продолжать, когда увидела, что ей тоже может достаться. Вы понимаете, о чем я говорю? Мы одиноки. Мы никому не нужны. И нам никто не нужен. Попытайтесь меня переубедить.
— У тебя есть мать. Ты нужен ей, а она нужна тебе. Не согласен?
— Это всего лишь биология, Татьяна Николаевна. Это на уровне инстинктов. Кошка вылизывает своих котят, и что?
— Что?
— А ничего. Она, кстати, потом о них тоже забывает. Кошки вообще очень быстро все забывают. Счастливые создания.
— Ну хорошо, допустим, мир населен подонками, которым нет никакого дела до чужого горя или чужого счастья. Примем это за истину…
— Это истина…
— Я сказала — хорошо, допустим. И что из этого следует?
— В смысле?
— В том смысле, что одной констатации факта мало. Твои многочасовые медитации привели тебя к каким-нибудь более глубоким выводам — или это все, к чему ты пришел за три дня?
— Нет…
— Что, прости?
— Нет, это не все.
— Любопытно было бы услышать.
— Вам интересно?
— Да, разумеется.
— Кхм… уверены?
— Костя!
— Хорошо. Вы сами напросились…
…На этом месте Татьяна Николаевна остановила запись и убрала диктофон, похожий на толстую авторучку, в сумочку. Затем как ни в чем не бывало вернулась к своему чаю с печеньем.
— Мы не будем слушать дальше? — спросила Елена Александровна Самохвалова.
— Нет.
— Почему?
— Потому что я и так достаточно далеко зашла. Вы слышали о таком понятии, как врачебная этика?
Самохвалова нахмурилась:
— Конечно.
— А я все-таки врач, не забывайте об этом. В случае с Константином я работаю прежде всего в его интересах, и то, что я передаю вам часть наших разговоров, не делает мне чести. Вы понимаете?
Самохвалова со вздохом кивнула.
— Поэтому не ждите от меня большего. Это был последний фрагмент, который я дала вам послушать, договорились?
Елена Александровна опустила голову и прикрыла рукой глаза.
— Не переживайте вы так, Лена, все наладится.
— Когда?
— В свое время. Костя еще очень молод, и интеллекта у него хватит, не побоюсь этого слова, на пару Эйнштейнов. Он справится, я в этом уверена.
Татьяна Николаевна пыталась смягчить тон, чтобы успокоить клиентку, но у нее ничего не вышло. Напротив, Самохвалова еще больше расстроилась и даже начала нервничать.
— Его интеллект меня как раз и пугает! Вы думаете, его в первый раз так избивают?
Психолог молча смотрела в свою чашку.
— Да его бьют постоянно, с первого класса школы!
Татьяна Николаевна продолжала молчать. Конечно, она знала, что Костю бьют. Она знала о нем
— Его бьют за все! За то, что не так одевается, не так ходит и по-другому смотрит. За то, что другую музыку слушает и не скачет как полоумный на этих дискотеках. За книжки, которые он читает, и за мысли, которые он высказывает. Он всю жизнь пытается демонстрировать, что он не такой, как все, он никогда не прятался, не пытался слиться с массой и подстроиться под нее — и его за это бьют постоянно, понимаете?! У парня сложилось мнение, что всех, кто не похож на других, подвергают таким издевательствам. Он не видел другого!
Тут Татьяна Николаевна пошла в атаку:
— А вот это частично ваша заслуга. Вы оставили парня один на один со всем миром. В какой-то момент он понял, что не может рассчитывать даже на вашу поддержку. И это его сломало.
Самохвалова снова вздохнула. Заплакать пока не получалось, нужно было вести конструктивный диалог.
— Тут вы правы. Мишка, покойничек, его отец, умел с ним разговаривать, а я так и не научилась. Мы ведь уже восемь лет вдвоем живем. Самый сложный возраст у него пришелся на безотцовщину… а я не могу ничего сделать.
— Есть золотое правило: не можете помочь — просто не мешайте. Не мешайте ему жить так, как он считает нужным, не пытайтесь советовать, расспрашивать и требовать результатов.
— Но ведь он…
— Да, его будут продолжать бить, и, возможно, даже ногами. Но вы же не хотите броситься с кулаками на его защиту, верно?
Самохвалова попыталась улыбнуться.
— Вижу, что хотите. Вас так и подмывает заслонить его своим телом. Не вздумайте этого делать.
— Хорошо, не буду.
Татьяна Николаевна отодвинула чашку, поднялась из-за стола.
— Ну, спасибо за чай, я пойду, пожалуй.
Самохвалова тоже поднялась, засуетилась:
— Я хотя бы могу звонить вам, как раньше, в случае чего?
— Конечно, звоните в любое время.
Они прошли в прихожую. Самохвалова хотела еще о чем-то спросить, но Татьяна Николаевна не дала ей ни малейшего шанса.
— Погода-то какая стоит! — сказала она с улыбкой. — Даже не верится, что зима идет.
— Да, действительно, — вздохнула Елена Александровна.
На том и распрощались.
Татьяна Николаевна не рассказала встревоженной матери главного, а именно — этот мальчик с отрешенным взглядом давно ее пугал. Точнее, взгляд его не всегда был таким — раньше он смотрел на мир более-менее осмысленно, и речи его не вызывали особого беспокойства, но в последние несколько недель ситуация стремительно ухудшалась.
Сначала Константин был просто обижен на весь белый свет, как обычно обижаются закомплексованные подростки, которых игнорируют сверстники, и в этой обиде не было ничего достойного диссертации. Затем он стал проявлять агрессивность, причем агрессия была адресной, не против абстрактных «их» — тех, которые мешают ему жить, — а против всех, кто «живет не так». Проще говоря, из потерпевшего Константин превратился в судью, и судью бескомпромиссного, а порой и жестокого.
Их последняя беседа состоялась в машине, в ее новенькой красной «хонде», припаркованной
