комнаты — круглый стол, накрытый плюшевой скатертью, и на нем морская раковина-пепельница. В простенке между окнами — несколько фотографий молодого парня. На одной он снят смеющимся, растрепанным, в надутой ветром рубашке — на берегу моря. На другой — идущим по дороге, с рюкзаком, альпенштоком, в соломенной шляпе. На третьей крупно снято лицо…
По-видимому, этот парень — сын, но живет в другом месте, потому что кровать здесь только одна.
Бывают такие комнаты: войдешь — и сразу почувствуешь, что тут с тобой не может произойти ничего дурного. И тревога Костяшкина совершенно рассеялась в тепле и тишине чужого жилья. Только скованность осталась. Когда вошла Ксения Николаевна, он поднялся со стула резким, нерассчитанным движением, точно рассеянный ученик в классе, проморгавший момент появления педагога.
«Он больше напоминает оболтуса, чем негодяя, ей-богу…» — подумала Ксения Николаевна. (В чем его подозревают, она знала от Гайдукова.)
— Чаю хочешь? — спросила она вслух.
Костяшкин помотал головой.
— Ну, тогда потом, — сказала Ксения Николазвна. — Я, понимаешь, сегодня вознамерилась по хозяйству всякие недоделки ликвидировать. — Она говорила так, точно он нагрянул к ней без предупреждения и теперь ей приходится его просить подождать немного. — Тут мелочи кое-какие, до которых руки не доходили; занавески повесить, то да се — минут на пятнадцать работы.
— Ладно, пожалуйста, — пробормотал Костяшкин, становясь в тупик.
Ксения Николаевна взяла карниз, стоявший в углу.
— Ты мне не поможешь немного? — спросила она.
— Я сам, давайте, — ответил Костяшкин.
Через минуту, стоя на высокой табуретке, он уже прибивал над окном карниз, а Ксения Николаевна наблюдала снизу, чтоб не получилось криво.
— Так, — сказала она, когда Костяшкин спрыгнул на пол. — Безусловно, у тебя это вышло лучше и быстрее, чем если б я взялась. Теперь, если не устал, пособи мне еще в одном.
— Отчего ж устал?..
— Ну, тогда попробуем вдвоем передвинуть немного этот платяной шкаф. Я только сперва вещи из него выну.
— Да зачем? — Костяшкин, примериваясь, оглядел шкаф, потом цепко обхватил его, прижавшись к дубовой дверце грудью и подбородком, и сделал несколько трудных мелких шажков. Шкаф, перемещаясь, оставлял на паркете блестящие вдавлины.
— Спасибо, — сказала Ксения Николаевна. — Я, признаться, не думала, что один человек в состоянии сдвинуть с места такую махину.
Костяшкин улыбнулся — довольно и глуповато. Он был не просто падок на похвалы — он поистине не мог без них. За что и от кою их получать, было для него второстепенно, чтоб не сказать — безразлично. Его никогда не хвалили за усердие в учении — слишком слабо он учился. И, может быть, больше всего привлекало его в озорной и по сути хулиганской компании то, что приятели охотно и громогласно хвалили его за ухарство. «Силён!» — кричали они, приветствуя какую-нибудь его выходку, и он блаженствовал.
— Теперь, я считаю, можно все-таки выпить чайку, а? — спросила Ксения Николаевна.
Костяшкин не возражал. После того как вбил в стену два гвоздя, передвинул гардероб и заслужил похвалу, он чувствовал себя гораздо свободнее.
Они пили чай с кизиловым вареньем, которое брали из розеток маленькими ложечками с витыми ручками.
— Кисло немного, зато с витаминами, — сказала Ксения Николаевна.
— Ага, — согласился Костяшкин.
Варенье было вкусное. Чай — душистый. Одна беда — рот расползался в ухмылку. Дело в том, что Костяшкин представил себе вдруг, какие рожи скорчили бы приятели — например, Шустиков, — увидя, как он попивает чаек с заслуженной учительницей и депутатом Ксенией Николаевной. Шустиков прямо ошалел бы, рот разинул… От этих мыслей становилось щекотно. Удерживать смех — почти невмоготу. И не думать о Шустикове он был тоже не в состоянии. От старания сохранить пристойное выражение лица Костяшкин буквально взмок.
В последнее время Шустиков занял особое место в жизни Костяшкина. Это был не просто приятель — помощник в беде, спутник в развлечениях, советчик. Нет, это был приятель-указчик. Костяшкин и не пытался с ним быть на равной ноге.
Никто не объяснял Костяшкину смысл жизни так коротко и просто, как новый приятель. По словам Шустикова, все умные люди были ловчилы. Например, его дядя, зубной техник, обжуливал клиентов так, что комар носу не подточит. На каждой золотой коронке он наживал полграмма, а то и грамм золота. У него была дача, обставленная мебелью красного дерева, и каждый год он ездил в Сочи. Дядя был восхитительный ловчила. Учителя, говорил Шустиков, также ловчилы. Они только стараются «зашибить деньгу». На остальное им наплевать. По крайней мере, умным. Сам Шустиков собирался «халтурить и не попадаться» и приманивал Костяшкина такой же будущностью.
Сейчас, в гостях у Ксении Николаевны, Костяшкип впервые усомнился — правда, слегка, самую чуточку — в том, что говорил ему Алексей. Не похоже было, чтоб Ксения Николаевна «зашибала деньгу». Слишком скромным, даже скудным было убранство ее комнаты. И она, несомненно, умная, Ксения Николаевна, а вот… Не старалась, что ли, как Алешкин дядя, нажить побольше добра?.. Костяшкин даже спросил для проверки (может, он не все видел, что-то от него утаено…):
— У вас только одна эта комната?
Ксения Николаевна удивилась:
— Конечно. Я одна — зачем же мне больше! А ты почему спросил?
Он не мог ответить почему. Но, чтоб вывернуться, сказал, указывая на фотографии в простенке:
— Я думал, вы с сыном…
Ксения Николаевна взглянула на фотографии, и лицо ее на мгновение стало каким-то отрешенным и беззащитным. Но сейчас же это выражение сменилось спокойным, чуть отчужденным.
— Мой сын убит в сорок третьем году, — сказала Ксения Николаевна. — Ему было семнадцать лет. А пятнадцати ушел в народное ополчение: сумел упросить.
Она опустила глаза.
«Сын у нее не был шкурой. Сын был орел. Сумел упросить… А Шустиков все же брехун: «Умные зашибают деньгу, на остальное плюют».
— Вам, может, нужно чего сделать? — спросил Костяшкин, скрадывая деликатность своего вопроса отрывистым тоном и все-таки стесняясь этой деликатности.
— Сделать? Да что же сделать?.. Если б ты оказался умельцем, может, штепсель мне переставил бы к изголовью.
Но в электротехнике Костяшкин смыслил мало, о чем и пожалел.
— Вот Станкин умеет, — сказал он, — для него это пустяк сущий.
— Ну хорошо, — сказала Ксения Николаевна, — это и вообще пустяк, который внимания не стоит. Слушай, я хочу, чтоб ты понял очень важную вещь!
Голос Ксении Николаевны стал подчеркнуто серьезным. «Неужели выпытывать что-нибудь будет?» — мелькнуло в голове у Костяшкина. Но она ни о чем не стала его спрашивать.
— Может быть, ты уже и сообразил это сам, но, может быть, и нелишне сказать тебе вот что… — Ксения Николаевна остановилась в затруднении, потянула к себе газету, взяла толстый синий карандаш (им она, вероятно, подчеркивала в ученических тетрадях ошибки и ставила отметки) и провела на белой полосе вверху газеты прямую линию. — В твоем возрасте человек часто находится на развилке дорог. Он выбирает не только будущую профессию, не только определяет свое призвание —
Костяшкин смотрел на синие линии. Продолжаясь в пространстве, они бесконечно удалялись одна от
