Игорь успел получить у продавца сверток, прежде чем Валерий выдавил:
— Нет…
— А объяснялся? Мне, когда я, помнишь, к тебе домой заходил, показалось, ты вот-вот… Дай-ка список.
В составленном девочками списке значились продукты, которые им с Игорем следовало приобрести в счет своего пая.
Валерий молча передал ему листок. Его коробило, что, расспрашивая о сокровенном, Игорь в то же время узнает цены, сверяется со списком, усмехается, глянув на рекламный плакат, где краб несет на себе банку со своими консервированными родичами.
— Всё! — объявил Игорь, засунув Валерию в карманы шубы склянки с горчицей. — Теперь на свободе договорим.
Они пошли тихой, почти безлюдной улицей, по которой не так давно Валерий вел Лену спиной к ветру. Сейчас ветра не было вовсе.
— О чем же мы? — сказал Игорь. — Да… Значит, не объяснялся? Может, ты считал, что если она с тобой под руку ходит, то все убито — любит. Так?
На это нечего было сказать, потому что примерно так Валерий в глубине души и считал. И еще одно побуждало его молчать. Хотя он и отвечал Игорю на вопросы только отрицательно, но смутно чувствовал, что разговор этот чем-то, однако, нехорош. Он не мог бы определить — чем. И ощущал лишь, что небрежные слова обо всем, чего еще не было у них с Леной, словно бы отрезают путь к тому, чтобы это могло быть в будущем.
— Черт, за четыре дня красная икра успеет испортиться, — заметил Гайдуков, похлопывая себя по карманам, — и паштет…
— У Ляпунова есть холодильник, у Терехиной есть холодильник, — уныло сказал Валерий.
Он посмотрел на свои оттопыренные карманы, в которых лежали горчица и халва, и подумал, что не нужно никакого новогоднего пиршества, потому что праздновать ему нечего.
С Леной кончено. За сегодняшнее могут вышибить. Хотя отметки сносные. Так что неизвестно… Но матери явиться к директору!.. Неплох новогодний подарок…
— Выше нос! — потребовал Гайдуков. — Проживем как-нибудь.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гости собрались у Жени Ляпунова часам к одиннадцати. Все они, или почти все, были здесь впервые.
Мальчики, повесив пальто, тотчас проходили в комнаты. Волосы они приглаживали на ходу. Девочки же надолго задерживались в коридоре. Здесь они разглядывали себя в большом овальном зеркале, то пятясь от него, то почти прикасаясь к нему лицом. Здесь, вынув из газеты туфли (мамины?), становились на высокие каблуки и делали первые, пробные, неверные еще шаги. Здесь наводили последний лоск на новогодний облик, расправляя кудряшку, примятую под шерстяной шапочкой, и делали последний выбор: брошь или бант? Наконец заключительным жестом тут пудрили носы и щеки, а затем решительно стирали с лиц белую пыльцу, так что от нее не оставалось следа. И, порозовев после этой несколько загадочной процедуры, девочки появлялись на пороге комнаты, где стоял праздничный стол и у стены болтали мальчики — почти такие же, как в школе на перемене, только более тщательно отутюженные. Эти привычные мальчики смотрели во все глаза на преображенных девочек: они были выше, стройнее, кудрявее и взрослее. Они были не те, что на уроке. Они не были похожи на тех презрительных недотрог, которые с таким шумом турнули мальчиков со своих парт в начале года. И они не были похожи на простых и спокойных товарищей-одноклассниц, какими вскоре после того незаметно стали.
Сегодняшние девочки не походили ни на тех, ни на других. Они и смущали и смущались сами. Рядом с этими нарядными девочками Валерий почувствовал себя на начинающемся празднестве совершенным чужаком.
Садиться за стол было еще рано, и, пока Ляпунов знакомился с принесенными пластинками, складывая фокстроты возле патефона, гости исподволь осматривали незнакомую квартиру.
В Женькиной комнате на стенах висело несколько фотографий плотного улыбающегося человека в летном шлеме. Он был снят возле самолета то в гимнастерке, среди окруживших его людей со счастливыми лицами, то в меховом полярном обмундировании, такой громоздкий и неуклюжий, что белый медведь рядом с ним не казался особенно внушительным. А раз, тоже у самолета, он был снят, должно быть, на очень ярком солнце, с малышом лет четырех. Они обнимали друг друга и глядели радостно, чуть ошалело на огромную толпу, обступившую их и протягивавшую к ним букеты.
— Женя, это ты? — спросила Ляпунова одна из девочек, указывая на малыша.
— Я.
— А это твой отец? Тот самый Ляпунов? — спросила Лида Терехина, хотя само собой было ясно, что это так.
— Ага, — сказал Ляпунов.
— Он и теперь летает?..
— Нет, — ответил Ляпунов, меняя патефонную иголку. — Возраст не позволяет. Теперь преподает.
— Ты даже не рассказывал никогда про отца! — удивились девочки.
— А чего там? — сказал Ляпунов. — Ребята знали. И не я же летал!..
А Валерию подумалось, что и в самом деле Ляпунов никогда не поминал всуе о старой, позабытой немного и некогда такой широкой славе отца. Чем-чем, но ею он не хвалился.
Пока Ляпунов не поставил пластинку и не начались танцы, все с любопытством разглядывали предметы, говорившие об этой славе конца 30-х годов. Они не занимали в комнатах видных, почетных мест, их, вероятно, уже очень давно не замечали.
Бывают вещи, которые отходят в прошлое вместе с событиями. Такими вещами были тут модели самолетов и планеров, подаренные когда-то пионерами. Они стояли между книгами на полках под потолком. На шкафу поместился почти не видный снизу пластилиновый макет заполярного поселка, где совершал посадку во время одного из перелетов Ляпунов-старший. Фигурки людей на макете ссохлись и скрючились, а крошечное самолетное крылышко отломилось и лежало отдельно.
Ребята заглянули в комнату летчика. Здесь не было даже тех фотографий, что висели в комнате его сына. Ляпунов-старший не хотел превращать квартиру в музей, напоминающий о его славе.
— Прошу! — провозгласил Женька, включая патефон.
Он, Кавалерчик и Станкин пригласили и закружили девочек. Валерий почти не умел танцевать, хотя в хорошем настроении, может быть, и решился бы. Сейчас он никого не пригласил, и они с Терехиной остались вдвоем у стены, где их все время задевали танцующие. Терехина настойчиво предлагала поучить его, но он отказывался, повторяя:
— Сейчас придет Гайдуков, и все будет в порядке!
На время следующего танца он остался у стены с другой девочкой, и ему опять пришлось объяснять, почему он не танцует, и сулить, что вот-вот явится Игорь…
Не желая повторять этого в третий раз, Валерий, пока меняли пластинку, скрылся в Женькину комнату. Тотчас в голове всплыли события последних дней.
…Заседание комсомольского комитета, где его без долгих слов освободили от обязанностей вожатого 5-го «Б» как недостойного воспитывать младших и способного показать им лишь дурной пример. Игорь считал, что он отделался очень легко, потому что, кроме того, ему вынесли только устное замечание.
…Та минута, когда он сообщил матери, что ее вызывает директор школы, и растерянное выражение ее лица, которое все встает перед глазами, будоража и мучая, как уязвленная гордость.
Действительно, никогда еще Ольге Сергеевне не приходилось держать за него ответ. Каждый из них отвечал за себя сам и рассказывал о себе другому скуповато — скупее, чем желал бы Валерий. Но в этой сдержанности он в последнее время видел признак отношений людей взрослых и равных.
