и поволокло. Ему надо было тотчас же выхватить нож и перерезать поводья, но парень, как видно, растерялся. И тут на его колесницу налетела следующая. Крушение! Обе квадриги рухнули на землю, множество ног смешалось с колесами, все тридцать две спицы слились в одну: раздался оглушительный треск; вращавшийся обод раздробил застрявшие в нем ноги. Затем возница, третья жертва, слетел со своего места, и колесница упала на него. Брызнула кровь.
«Дурачье! — поморщился Луций. — Кто же гонит на повороте?..»
Торий вывел квадригу на прямой участок — и наклонился вперед. Лошади, почувствовав слабину, тут же пошли на разгон. А Спартиан, мокрый от пены, видать, блаженствовал, упивался просто скоростью конского бега и мерою своего владения упряжкой. Зоркие глаза Змея видели раззявленный перекошенный рот авриги, орущий самые черные ругательства — не от злости — от счастья. Колесницу немилосердно трясло, а Торию, наверное, чудилось, будто он парит, стремительно скользя над землею…
Колесницы подлетели к карсересам, входя в поворот вокруг счетчика — четырех колонн, зажимающих семь «яиц», деревянных шаров. Приставленный к счетчику раб поспешно вынул верхнее «яйцо» — первый круг пройден!
Мазнув взглядом по Луцию Эльвию, Спартиан чуточку отклонился назад, притормаживая лошадей на повороте. Колесница опасно заскользила. Аврига снял руку с кольца и, удерживая равновесие одними ногами, взялся за поводья. Подпрыгивая и кренясь, колесница обогнула «спину». Луций засвистел ей вдогонку.
— Вклинивайся! — заорал он, будто Торию слышен был его крик. — Подрезай! Эх…
Впереди, между Марком Полиником и этим молодым каппадокийцем… как бишь его. Эоситеем возник просвет. И Спартиан тут же заработал кнутом, погоняя лошадей все сильнее и сильнее, бросая колесницу вперед, втискивая ее в узкое свободное пространство. Мелькнуло ощеренное лицо Марка. Торий сосредоточился на Эоситее — каппадокиец шел ближе к «спине». Аврига направил колесницу на его квадригу и повел свою так близко, что оси почти соприкасались. Эоситей испуганно закричал что-то, но что именно, расслышать было невозможно, такой стоял шум.
Луций весело расхохотался:
— Так его! Гони, Торий, гони!
Спартиан наклонился влево. Квадрига послушно прянула туда же, и обе колесницы сотряслись — колеса шаркнули друг о друга так, что стружка полетела. Эоситей побелел и откинулся назад, притормаживая. Квадрига Тория тут же заняла его место. Две беговые дорожки отделяли его от «спины», но слишком близко тоже плохо…
Второй круг, третий, четвертый, пятый, шестой. Теперь каждую колесницу сопровождал всадник- гортатор.
Первым пришел Сидоний — Носатый выложился полностью, и из лошадей выжал всю их силу. Вон, все бока у животин в хлопьях пены. Совсем не жалеет квадригу!
Трибуны взревели, в небо выпустили птиц с выкрашенными в синий цвет головами — теперь все, кто не попал на трибуны, узнают фракцию победителей!
Гордый победой Сидоний подъехал к подиуму, где, под балдахином сирийской кожи, тисненной золотом, восседал эдил. Распорядитель игр торжественно вручил вознице пальмовую ветвь и увесистый мешочек. Служители живо разукрасили колесницу лавровыми венками, и Сидоний отправился на круг почета.
«Кружи, кружи…» — подумал Луций, хватая Спевдусу за гриву. Разгоряченные кони возбужденно топотали копытами, фыркая и раздувая дыхи.
Торий слез с колесницы, с трудом отцепившись от кольца. Он тяжело дышал, словно сам одолел всю дорогу вскачь.
— Вы видали… — одышливо выговорил аврига. — Как мы дали?
— Носатая борзая обогнала… — вздохнул огорченный Квинт.
— Пустое! — отмахнулся Спартиан. — Проехался — и ладно.
Змей помог Квинту обтереть лошадей, накинул плащ и сказал:
— Так, если кто будет завтра спрашивать — меня нет! Я у сенатора…
— Понял!
Эльвий покинул карсерес и вышел наружу, под стены Большого Цирка, где жались лавки торгашей и менял. Не сюда мне, подумал он уныло и ощупал тощий, словно скукоженный, кошелек-кремону, прицепленный к поясу. Скукожишься тут. Три асса и затертый квадрант — вот и все богатство. Ну, квадрант оставим на послезавтра — будет чем заплатить за термы…
Гладиатор замедлил шаги, принюхиваясь к божественному запаху хлеба-самопека. Последний раз он ел утром, на «свободной трапезе» со всеми гладиаторами. Луций криво усмехнулся — трапезничал он за одним столом с Аннием Фламмой. Секутор вкушал торжественно и серьезно, жевал вдумчиво, выбирая только те блюда, которые придадут сил на арене и не отяжелят. Знал бы он тогда, кому выпадет жребий биться с ним в паре! И кто добьет его.
Змей выскреб свои ассы и сжал в кулаке. А с чего это он жадничает? Ланиста[5] твердо обещал ему десять тысяч сестерциев за выступление — завтра или послезавтра. Ближе к Сатурнину дню.[6] Или в начале следующей недели.
В любом случае, завтрак ему обеспечен — патрон его обязательно накормит перед тем, как дать задание. А как же!
Решившись, Эльвий подошел к торговцу и сказал как отрезал:
— Хлеба на асс и сыру на два!
Продавец лихо отхватил горбушку от круглого каравая из пшеничной муки, добавил изрядный кусок сыру — дырчатого, со слезой, пахучего! — и завернул угощение в чистую салфетку.
— Пожалуйте!
Расплатившись, Луций сгреб покупку и направился к «крикливой» Субуре, «грязной и мокрой».
Субура — улица небогатая, обиталище кустарей, прачек, вольноотпущенников, место неспокойное и малопристойное. Она тянулась по всей долине между Оппием и южным склоном Виминала, добираясь под именем Субурского взвоза до Эсквилинских ворот.
Змей жил на этой улице уже добрых полгода, но до сих пор не знал, чем Субуру вымостили — каменными плитами или обломками мрамора плоской стороной кверху. Попробуй-ка увидеть мостовую в темноте! А светлым днем по всей Субуре толклись торговцы и покупатели, воры и проститутки, приезжие и местные — все кому не лень.
Эльвий проталкивался через толпу, прижимая к себе сверток со съестным, и уши его вяли.
— Капусту продаю! Кому капуста?
— Масли-ины! Маслины опавшие, самые спелые!
— Сколько-сколько?! Всеблагие лары!
— Яйца! Яйца теплые! Только что из-под курицы!
— Козлятинка! Свежа-айшая! Афиной Аллеей клянусь!
— Господин, купи тогу! Новая почти, ненадеванная!
— Этот распоротый мешок ты называешь тогой?! Да иди ты к воронам!
— Притирания из Египта! А вот притирания из Египта! Чего желает сердце твое?
— А это что у тебя? Ладан, что ли?
— Попал иглою! Купи кусочек, и дом твой будет благоухать весь год!
Луций вышел к улице Аполло Сандалариус, спускающейся со склона Эсквилина и пересекающей Субуру. Когда-то она звалась просто улицей Башмачников — Сандалариус, но потом Октавиан Август поставил здесь статую Аполлона. Одолев подъем, вымощенный булыжником, гладиатор свернул под арку темного сырого подъезда пятиэтажной инсулы[7] — здесь он снимал каморку «под черепицей». Во внутреннем дворе почти не осталось зеленой травы, всю вытоптали, зато посередине бил фонтан, наполняя каменную чашу, — отсюда жильцы брали воду. «Удобства» располагались неподалеку, о чем сразу сообщали своим хозяевам даже те носы, что привыкли к зловонию, — хоть и журчала вода в уборной-латрине беспрестанно, запах держался стойко.
