— По… По… Портно-о-ой?!
— А то как же, — Зыков приосанился в седле. — Мы – Русская Армия, нам форма положена, и офицерам, и казакам рядовым. А как же! Вот Яков Кириллыч и велели. Специалиста, — по слогам выговорил казак недавно выученное слово. — Сами за ним в Харбин ездили-от, — солидно добавил парень. И такое благоговение звенело в его голосе, что у Шерстовского неприятно засосало под ложечкой.
Всё ещё не веря собственным глазам, Шерстовский вылупился на вывеску. «З.Р. Шнеерсонъ. Пошивъ военной формы, дамской и мужской одежды». Не может быть, простучала, будто подковами по брусчатке – от виска к виску – у ротмистра мысль. А Зыков, как ни в чём не бывало, продолжал:
— Так это что! У нас и сапожник теперь есть свой, получше вашего из Драгоценки будет. Да из Хайлара к нам теперь ездят! Ахмет Сагдеевич. Его обувка-от.
— Его… тоже – Яков Кириллович?!
— А то как же! — гордо и важно кивнул Зыков. — Кому ж ещё-то?
И в самом деле, криво усмехнулся Шерстовский. И в самом деле. Кому же ещё. Он повернулся и окинул взглядом свой небольшой конвой. Казаки, начисто забыв о существовании офицера, таращились по сторонам, словно ирокезы в Париже.
— А… вывеска зачем?
— Как же без вывески? — пожал плечами Зыков. — К нам народ разный заезжает, чтоб не шлялись без толку по станице. У нас тут военные объекты есть, для чужих глаз не предназначены.
Шерстовский опять дёрнулся. Да что же это делается-то, Господи?! Куда это я попал?! Откуда это всё?! Неужели?!
— Это что, — постепенно разохотился Зыков. — У нас и школа-от есть, и церковь выстроили, сейчас вот в Харбине решают, когда батюшка приедет.
— А почему жида-то?! Что, русского портного не нашлось?!
— Видать, и не нашлось. Россия наша велика, ни конца, ни краю у ней нету, — наставительно произнёс Зыков, и этот тон у молодого, много моложе его самого, парня, — нет, не обидел, не оскорбил Шерстовского, но сотряс до самых глубин души. — И людей в ней всяких полным-полно. Завсегда вместе жили, не цапались. А как почали рядиться, кто кого лучшей, так и сами поглядите, вашбродь, куды закатились, — ажник под самое море японское. Много ли толку? А Рувимыч человек правильный, дело знает, да и трезвый завсегда. Не шинкарь какой – ремесло у его в руках знатное. А детей мне с ним не крестить. Видали, вашбродь, какую форму-от нам спроворил? Небось пальцы-от исколол все. Бабам, опять же, подобается. Обходительный. Журналы у его модные, с самого Парижу. Обновки у нас теперь справить – не хитрость.
— Вот как, — буркнул Шерстовский, всё ещё косясь на вывеску. — И атаман станичный не возражает?
— А чего, — повторил Зыков. — Атаман свой шесток знает-от. Егойное дело – за порядком следить. А Яков Кириллыч – у их ум светлый, оне глядят, как чего сделать, чтоб народу со всех сторон способнее было. Вот, к примеру-от, — Зыков указал нагайкой куда-то в сторону. — Кабы золото это окаянное кто другой нашёл – что было б?! Вот. А Яков Кириллыч – оне его к делу-от враз приспособили. Таперича и детишкам в школе грамоту докладывают, и електричество имеется, и доктор у нас живёт, что заместо Пелагеюшки, царствие ей, голубке, небесное, бабам, значит. С самого, говорят, Питер-граду, профессор, Илья Иваныч-от. Топоркова велели перевезти тож. Таперича нам хайларский шорник-от без надобности.
— Топоркова? — удивился один из спутников Шерстовского. — А он-то?! Пьяница горький Топорков. Я его давно знаю. А после того, как краснюки-то… Совсем спился, поди!
— Да он и смотреть на самогонку таперича не смотрит, — засмеялся Зыков. — Как Яков Кириллыч повелели его к нам сюдой, так и всё. Оне Топоркова иголкой кольнули, в глаза глянули и говорят: не пей. Зелье, говорят, тебе енто не на пользу.
— И?!?
— А как отрезало! И как, грит, я её пил-от – а таперича и смотреть на её не могу, окаянную!
— Колдун, что ли?!
— Да не, какое колдовство, — Зыков чуть привстал в стременах, высматривая что-то, ему одному известное. — Колдовство – енто супротив. А Яков Кириллыч не ворожат – оне человека так встрясывают, что всякая шелуха враз-от и слазит. Ну, вот. Прибыли, слава Богу.
Слушая всё это, Шерстовский чувствовал, как у него шевелятся волосы на затылке.
— Прямо Святой Лазарь какой-то, этот ваш Яков Кириллович!
— Ну, про святого, вашбродь, не заикались бы, коли б видели, как оне краснюков-от шашкой ихней пластали, — Зыков вздохнул и перекрестился. — И шашка-от у них не простая, старые казаки сказывают, ни камень, ни железо ей нипочём, а уж человек-от – и вовсе. Ну, отдыхайте, до завтрева, мне в дозор-от ещё возвращаться.
Курень, служивший им постоялым двором, был чисто выметен, в горнице – занавески на окнах и скатерть на столе. Поев, улеглись. Шерстовскому, впрочем, несмотря на усталость, не спалось. За ночь ротмистр едва дырку в лавке не провертел. Несколько раз выходил на крыльцо, дымил папиросой. Едва рассвело, снова появился Зыков:
— Ну, гости-от дорогие, ждёт атаман. Пошли, что ли?
У штаба, которым сделалась теперь изба Пелагеи, стоял караул, а над крыльцом висел флаг. Штандарт Императора. Только вместо чёрного двуглавого орла были вышитые буквы: дугой поверху – «О.К.О.», дугой понизу – «М.К.В.». Ой, мама дорогая, совершенно с одесским акцентом подумал Шерстовский. Караул тоже был поразительный – не прохаживался и не лузгал семечки, а стоял. Как полагается. И вестовой только тогда поднялся в курень, когда бумаги приезжих караул счёл заслуживающими доверия. Ну и ну, подумал Шерстовский. Всё это было так не похоже на основательно пододичавших за последние годы казаков, вынужденных огрызаться то на набеги красных, то на хунхузов, то ещё непонятно на что.
Гурьев только что закончил процедуры со Шлыковым, когда на пороге горницы возник вестовой:
— К вам посетители, Яков Кириллыч. Что вчера ввечеру прибыли, — по уговору с вахмистрами и урядниками, казакам было велено вне строя обращаться к Гурьеву по имени-отчеству.
Выслушав подробный доклад, Гурьев кивнул и поднялся:
— Иду.
Он надел китель со свежим подворотничком, натянул все ремни и портупеи и вышел на крыльцо. Оглядев гостей, — троих казаков и офицера явно гвардейского вида, — улыбнулся дежурно:
— Доброе утро, господа. Как отдохнули?
— Лейб-гвардии ротмистр Шерстовский, — поднёс руку к козырьку фуражки офицер, пристально ощупывая Гурьева взглядом. — Отдохнули прекрасно. Благодарю за гостеприимство.
Мундир на Гурьеве сидел так, что ротмистр едва удержался от завистливого вздоха. Сам он отвык и от такого сукна, и от такой подгонки по фигуре. Что же это такое, с суеверным ужасом опять подумал ротмистр. А погоны ему кто позволил?!
— Чем могу служить? — голос Гурьева вернул Шерстовского на землю.
— Прибыл лично убедиться в том, что вы, господин Гурьев, не тот, за кого себя выдаёте.
При этих словах караул напрягся. Гурьев посмотрел на своих казаков, продолжая улыбаться, каким-то неуловимым жестом успокоил их и снова упёр взгляд в «инспекторов»:
— Ну, убедились? — после этих слов улыбка исчезла с его лица так мгновенно, что Шерстовский невольно передёрнул плечами. — Отлично. Честь имею, господа.
Он развернулся и направился назад.
— Погодите! — окликнул его Шерстовский. — Но…
— Хотите поговорить – проходите в дом, — снова повернулся Гурьев. — Не вижу, однако, никаких поводов для разговоров. Я не являюсь ни автором, ни вдохновителем диких россказней, послуживших причиной вашего визита. Посему полагаю излишним и унизительным оправдываться. Вас, вероятно, прислали потому, что вы несли службу при Дворе и могли видеть Наследника.
— Так точно. В Гатчинском полку.
— Ну, разумеется. При всём моём искреннем сочувствии к судьбам бывшего, — он намеренно сделал ударение на этом слове, — Государя и его несчастной Семьи, заявляю вам абсолютно ответственно, что не
