Кириллыч. Уж вы простите старика.
— Ну-ну, господин капитан. Самоуничижение, как известно, паче гордости. Аферизмом, говорите? Кто не рискует сам, тот смотрит, как шампанское пьют другие. Составим, и ещё какую. И не только Ротшильдам, смею вас уверить. Что вы лично теряете, Вадим Викентьевич? Честно.
— Ровным счётом ничего, — улыбнулся Осоргин.
— И остальных мне таких же помогите найти.
— А вы?
— Что – я?
— Что вы приобретаете всем этим, Яков Кириллыч? Вы могли бы и при советах блестящую карьеру сделать. И не просто блестящую. А… Думаете, я не понимаю?
— Очень рад, что понимаете.
— Зачем?
— Такой странный каприз, Вадим Викентьевич. Хочется непременно обрести чувство исполненного долга. Или предназначения. Это уж как кому больше нравится. Но теряю я в любом случае немало. Если не больше, чем приобретаю.
— Что же? — прищурился Осоргин.
— Её, Вадим Викентьевич.
— Ах, Господи! Да почему же?! Не наоборот ли?
— Вы хоть примерно представляете себе, сколько времени нам потребуется? — тихо спросил Гурьев. — И что я всё это время должен буду делать и где? А теперь скажите – имею ли я право всё это на любимую женщину опрокинуть? Даже если она возражать не будет? Она, может, и не будет. Но только потому, что не представляет себе. Но мы-то, Вадим Викентьевич?
— Наверное, только в вашем возрасте такое замыслить возможно, — задумчиво проговорил Осоргин. — И не только замыслить – поверить в осуществимость. Только в вашем возрасте, когда кажется, что впереди – вечность, а молодость и здоровье неисчерпаемы.
— И этого я вовсе не исключаю, — согласился Гурьев. — Как бы там ни было, Вадим Викентьич. Надо попробовать сбить в кувшинчике масло. Хотя, может, не так уж и неприятно в молоке тонуть?
— Тонуть – всегда отвратительно, — убеждённо произнёс Осоргин. — В воде, в молоке или в дерьме – нет ровным счётом никакой разницы.
— Тогда вперёд, господин капитан.
— Давайте, Яков Кириллович. Показывайте дальше.
На обратном пути, сидя рядом с Рэйчел, Гурьев снова поднял разделительное стекло:
— Мне это подходит, Рэйчел. Я сниму поместье, если вы не против.
— Я должна обсудить это с Тэдди.
— Не думаю, что ему захочется возражать, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Назовите сумму, пожалуйста.
Рэйчел, сделав вид, что пришла к решению путём неимоверно трудных размышлений, назвала цену.
— Леди Рэйчел, — Гурьев улыбнулся такой стеклянной улыбкой, что ей сделалось не по себе. — Вы что же, думаете, я совсем ничего не понимаю?
— Вы полагаете, что цена слишком высока? — Рэйчел вся залилась краской.
— Я полагаю, увеличив названную вами сумму втрое, мы вернёмся к реальности. А если вам ещё при этом хватит здравого смысла не спорить, то мы будем считать соглашение достигнутым. Пожалуйста, больше никогда не пробуйте проделать это со мной. Договорились? Леди Рэйчел.
— Джейк.
— Да?
— Вы и так…
— Это не относится к делу, Рэйчел. Вот совершенно.
— Хорошо. Мы договорились. Только…
— Что?
— Ничего.
Ну, что ж, подумал Гурьев. Ничего – это ничего. Это радует.
Лондон. Апрель 1934 г
Гурьев с мальчиком сидели на траве в одном из тихих уголков Гайд-парка. Погода была чудесной, птицы орали, сходя с ума от любви, и Рэйчел вот-вот должна была присоединиться к мужчинам, чтобы отправиться вместе на ланч. Давненько он не бездельничал так откровенно и с таким удовольствием. Гурьев задумался, придерживая пальцами травинку, торчавшую в уголке его губ. Тэдди вдруг громко вздохнул и с восхищённой улыбкой проговорил:
— А здорово ты отбрил эту стерву Элизабет, Джейк. Правда, что ты при всех укусил её за ухо?!
— Не совсем укусил, — осторожно улыбнулся Гурьев. — Ну, почти. Не думал, что тебе станет об этом известно.
— Конечно же, стало, — покровительственно посмотрел на него Тэдди. — Наш садовник Перси играет в шахматы с дворецким Фареллов, у которых вы были на этом проклятом балу.
— Они просто не замечают прислугу. Это очень глупо, верно? Как будто это не люди, а мебель. Я знаю, что ты не такой, и мне это очень нравится. И Рэйчел не такая, и это мне нравится тоже.
— Джейк…
— Я рад, что тебя это позабавило, Тэдди. Хочу только попросить тебя об одной услуге.
— Да?
— Никогда не называй никакую женщину, даже самую противную, глупую, самодовольную, развратную и подлую, стервой. Потому что она стала такой не только по своей вине. Мужчины, окружающие её, виноваты в этом нисколько не меньше. А, скорее всего, гораздо больше её самой. И особенно не стоит делать этого в её отсутствие.
— Почему? — краснея, но не отводя взгляда, требовательно спросил мальчик.
— Потому что вызов нужно бросать всегда только в лицо. И потому, что женщина никогда не может ни обидеть, ни унизить настоящего мужчину, какой бы испорченной и злой она не была. Он не позволит ей этого, а она обязательно это почувствует. Понимаешь?
— Да.
— Отлично. Можно считать, что мы договорились?
— Да. А ты меня научишь… так?
— Каждый настоящий мужчина умеет вести себя так, чтобы у него выходило это само собой, — улыбнулся Гурьев. — Не нужно специально учиться каким-то особым словам или жестам, Тэдди. Просто быть самим собой. Просто всегда оставаться мужчиной. Ничего больше.
— Ты совсем не похож на наших знакомых и кузенов. Совсем.
— Что ж тут удивительного, — Гурьев пожал плечами.
— И на её этих… ну… ты не похож тоже, — словно не услышав его реплики, проговорил мальчик. — Они такие подонки все. А ты… Ты совсем другой!
— Я тебе больше нравлюсь? — Гурьев выплюнул травинку и серьёзно посмотрел на Тэдди.
— Тебя я тоже сначала возненавидел, сразу, как только ты вошёл. Тогда, в первый день, — вздрогнув, сказал Тэдди и сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. — Ты был такой… Я тебя хотел убить. Правда.
— Почему?
— Не знаю. Ты такой… Я подумал, — если ты такой же, как они все, то она умрёт.
— О чём ты, Тэдди? — встревоженно спросил Гурьев.
— Она же влюбляется во всех своих… в них, — тихо проговорил мальчик. — Она не просто так, я
