— Звучит грандиозно, — Гурьев улыбнулся. — Если ты будешь так добра объяснить мне, что это на самом деле значит.
— Эта икона сохранялась в Софийском Соборе Киева. Была написана для главного иконостаса Софийского Собора в Константинополе, потом исчезла и была вновь чудесным образом обретена, кажется, в пятнадцатом веке. Уже в России. В Киеве. Её похитили накануне войны…
— Ах, та самая, — Гурьев кивнул. — Я слышал эту легенду.
— Не знаю, легенда ли это, Джейк, — вздохнула, покачав головой, Рэйчел. — Теперь, после всего, что случилось… Она ведь почитается как чудотворная.
— Это я тоже слышал. Я далёк от мысли смеяться над этим, Рэйчел. Конечно, она чудотворная, потому что люди в это верят. Ничего удивительного.
А ведь это интересно, подумал Гурьев. Сначала – Казанская, уничтоженная каким-то несчастным идиотом. Японская война и смута пятого года. Потом – Софийская, Отечественная война и смута семнадцатого. Нет, нет, это не может быть так просто. Это гораздо сложнее, но… Как же это связано? И с чем? А главное, с кем?
— Как она попала к нему?
— Лайонел привёз её из Турции. Как она попала туда – мне, безусловно, неведомо. Она была записана какой-то мутью, Лайонел потратил немало средств на реставрацию. И был совершенно очарован ею. И я тоже. Изумительное письмо, краскам больше тысячи лет, а выглядят – как живые… Немыслимо. К нему просто паломничество русских было… — Рэйчел улыбнулась. — Мне кажется, он и ко мне относился, как к экземпляру в своём собрании.
— Как это? — удивился Гурьев.
— Он очень интересовался Православием. И христианством вообще. Всеми этими глупостями, о тамплиерах, катарах, альбигойцах… И воспринимал это всё как-то уж слишком серьёзно. И странно. Он не был, как я теперь понимаю, по-настоящему верующим. Коллекционером – да, но верующим… Но было что- то ещё. Я не очень понимаю, что, собственно… Здесь, в Британии, православных, кроме русских и греков, ну, ещё, вероятно, сербов, буквально единицы, а в свете – вообще, наверное, мы одни.
За это тебя и убили, дорогой сэр Лайонел, подумал Гурьев. Ты был слишком любопытен – но не обладал силой и знанием. Жаль, дружище. Право же, мне искренне жаль. И это опять связано странным образом с иконами. Почему бы не уничтожить её? Что за всем этим стоит, прах меня побери?
— Мама тоже относилась к вере с огромным трепетом. Папа… Ему было всё равно. Он легко согласился перейти в Православие, ему это было… неважно. Он считал это милым маминым капризом. У мамы в спальне висел целый иконостас. По-моему, Лайонел был страшно разочарован тем, что я не испытываю ни малейшего интереса ко всему этому.
— Почему?
— Потому что мамы и папы больше нет, — лицо Рэйчел затвердело. — Пусть слабые утешают себя сказками. Я не такая. Я делала и делаю это ради маминой памяти. И я должна поддерживать отца Даниила. Конечно, я его ужасно люблю. Ну, ты ведь сам всё видишь. Все русские, которые здесь… У них ведь ничего нет. Русский дом… Ты знаешь, на всё это требуются совершенно немыслимые деньги, — на стипендии, на помощь инвалидам, на школы. Почти всё, чем располагал Саблин,[57] потрачено. Конечно, я совсем немного могу. А Лайонел…
— Ты считаешь, его гибель – исчезновение – связано с этой иконой?
— Мне говорили, будто Лайонел погиб из-за неё. Дескать, он должен был передать её церкви. Что-то в этом роде. И я не уверена теперь, что это такая уж полная чушь. Просто я не понимаю, для чего она им нужна. Ведь продать её невозможно.
— Почему?
— Есть бесценные вещи, Джейк. Полотна мастеров, например, которые просто никто не купит. Это невозможно, понимаешь? Нельзя повесить такую икону в гостиной и любоваться на неё за обедом для стимуляции пищеварения.
— Ты знаешь наверняка, что они не продали её?
— Да.
— Может быть, они её уничтожили?
— Джейк?! — изумлению Рэйчел не было предела. — Боже, да ведь это невообразимое варварство! Зачем?!?
— «Бристольский кредит» как-то связан с большевиками. А большевиков часто посещают весьма экстравагантные идеи.
— Я… ничего не знаю об этом.
— Всё это довольно странно, тебе не кажется?
— Всё это глупо, Джейк. Очень, очень глупо. Если бы Лайонел не уехал…
Возможно, он не случайно уехал, подумал Гурьев. Или его «уехали» – ещё менее случайно. Пока я ничего не стану говорить тебе об этом, моя девочка. Потом. Когда-нибудь. Кажется, очень скоро.
— Все мужчины всегда от меня уезжают, — Рэйчел тихонько засмеялась.
Наверное, это шутка такая английская, подумал Гурьев. Очень смешно. Обхохочешься.
— Перестань, Рэйчел.
— Я не хочу, чтобы ты уезжал.
— Я тоже не хочу этого, Рэйчел. Не надо сейчас, прошу тебя.
— Хорошо. Как скажешь. Пожалуйста, поцелуй меня ещё…
Так она и не сказала мне, с горечью подумал Гурьев. Не хочет вовлекать меня. Боится, что я испугаюсь. А вот этого просто не может быть, моя девочка.
— Это не по правилам, Джейк, — прошептала Рэйчел, всё ещё переводя дыхание. — Я тоже хочу услышать историю.
— Легко, дорогая, — Гурьев улыбнулся.
Дослушав, Рэйчел в изумлении прижала ладони к щекам:
— Я думала, что все романтические сюжеты мне уже известны! Ах, Джейк, да ты просто гремучая смесь!
— Не больше, чем ты, Рэйчел.
Она замерла. Спросила дрогнувшим голосом:
— Джейк… О чём это ты?
— Я всё знаю, Рэйчел.
Она молчала долго, — кажется, целую вечность. Наконец, выдохнула:
— Это… Легенда.
— Боюсь, что всё не так просто.
— Брукс. Проклятая сволочь.
Правая бровь Гурьева приподнялась:
— Что я слышу? Леди Рэйчел?!
— Как он посмел, — Рэйчел сжала руки в замок так, что побелели пальцы, почти ударила себя ими по подбородку. — Как он посмел, проклятый фанатик, негодяй! Как он посмел опять впутать меня в это?! Я не хочу ничего слышать об этом, Джейк… Никогда… Это…
— Ты не можешь, Рэйчел, — Гурьев провёл указательным пальцем по её щеке. — Ты не можешь, ведь тебе известно не хуже, чем Бруксу: это – правда. А я полагаю, ещё и гораздо лучше.
— Не смей ничего рассказывать Тэдди. Если ты ему скажешь, я…
— Рано или поздно ему предстоит узнать об этом, Рэйчел. И чем раньше, тем лучше.
— Зачем, Боже мой, зачем?! Это рок, проклятие… Это… Мы все должны погибнуть, Джейк. Тогда это закончится!
— Это не закончится, Рэйчел. Я не позволю.
— Почему?!
— Потому что я люблю тебя.
— Джейк…
— Нужно просто перевернуть монету, Рэйчел. Поставить её ребром. Превратить слабость в силу.
— О, Господи… Как?!
