Когда Киссур вышел, Мелия отдал старику книги, которые положил ему в мешок отец, узнав о том, куда собрался сын. Старик спросил Мелию, зачем он пришел, и Мелия ответил:
– Почтеннейший! Я трижды сдавал экзамены в столице: так, однако, и не удалось побывать в зале Ста Полей, повидать Золотое Дерево.
Проще говоря, Мелия трижды проваливался и не попадал в Залу Ста Полей, где объявляют имена прошедших конкурс.
– Говорят, – продолжал Мелия, – у вас есть пожелай-зеркало, что в него увидишь, то и сбудется: покажите мне Золотое Дерево.
Старик распустил свои волосы, обвел вокруг Мелии круг и начал колдовать. Вынул вдруг у Мелии из рукава персиковую косточку и бросил ее на пол. Косточка сомлела, треснула и начала расти: вот уже показался третий лист, пятый, вот затрещала крыша. «Распуститесь», – сказал старик, и дерево вдруг покрылось цветами. «Созрейте», – вскричал старик, и на ветвях повисли желтые персики. Тут Мелия понял, что это морок, вскочил и цап за сук! Колдун вскрикнул, а Мелия почувствовал, что втекает в дерево: вот уже пальцы его превратились в ветки, вот по жилам пробежал кислый древесный сок. Тут Мелия застонал, почувствовав, как крошат кору павилика и время, страшная боль пронзила его: это под землей точила его корни мышь. Мелия глянул вниз: ба, да это вовсе не персик, а старая катальпа у часовни Серого Дракона!
Под катальпой горит костер, вокруг сидят восемь человек, двое отошли в сторонку, и тот, кто повыше, наставляет собеседника:
– Мелию пропустите вперед, а второго – сеткой, сеткой! Не бойтесь: дела не станут возбуждать ввиду невероятности улик, а госпоже Архизе мы скажем, что Серый Дракон якшается с разбойниками и указывает им людей для грабежа. Госпожа Архиза озлобится на колдуна.
Мелия, ужаснувшись, повалился ниц, – закричал, раздираясь, ствол, корни выворотило из земли…
Старик схватил Мелию за шкирку:
– Нынче много охотников списать свои грехи на колдунов и разбойников! Только попробуй!
Мелия жмурил глаза от страха.
– Да я… Только напугать… Господин Ханда просил. Из заботы о госпоже Архизе! Первый министр нынче – опора небу, крыша земле! А госпожа Архиза доверяет провинившемуся перед ним преступнику!
Киссур и Мелия переночевали в хижине старика и уехали утром. Старик спросил Киссура на прощание:
– Ну хорошо, когда государь воюет против сырых варваров – это, стало быть, справедливая война. А если б нашлись такие люди, по сравнению с которыми мы все были бы как варвары по сравнению с ойкуменой, и пожелали бы нас завоевать, – ты бы тоже сказал, что это справедливая война?
Мысль, что кто-то может быть сильнее и мудрее государя, показалась Киссуру нелепой. Он с насмешкой оглядел вонючую комнатку, промасленную бумагу на окошке, и промолвил, что в мире нет никого сильней государя и ничего прекрасней Золотого Дерева в зале Ста Полей, и дерево это будет стоять вечно, если только мыши не подточат его корни.
На обратном пути Мелия был зол и молчалив. Он наконец сообразил, что старик, конечно, ничего не мог знать, и Мелия увидел в магическом кругу то, что подсказывала нечистая совесть.
Подъехали к храму Серого Дракона и застали там толпу крестьян: ночью повалилась старая катальпа, катальпой подмяло стену, а стеной – костер и восьмерых человек с разбойничьими снастями и чиновничьими документами.
Погожим осенним днем, у развилки в Лазоревом Лесу, Киссур Белый Кречет нагнал яшмового аравана, – тот стоял у дороги и чертил в пыли дикие знаки, потом повернулся и пошел. Киссур спешился и пошел за ним следом. Больше никого на дороге не было.
– У меня в саду, – сказал Киссур, – отец посадил орех, но орех вырос бесплодный. Пришел чужак и посадил другой орех, очень обильный. А теперь в сад повадился местный инспектор, потому что по закону двух орехов, ты знаешь, на двор не положено. Я все хитрил и откупался, а сил моих нет, и я хочу тебя спросить, какой из орехов мне срубить: бесплодный отцовский, или плодовитый чужой?
Надобно сказать, что Свен Бьернссон не очень-то походил на аравана Арфарру. Бьернссон был шатен среднего роста, араван Арфарра был весьма высок и поседел в тридцать четыре года. Было Бьернссону столько, сколько Арфарре четверть века назад, то есть тридцать пять, и глаза у него были не золотые, а серые. Киссур, однако, не обращал на это внимания, так как колдуны принимают то обличье, какое хотят.
Бьернссон скользнул по юноше взглядом, как по лягушке или травинке, – он теперь любил этот взгляд. Вопроса он до конца не понял, зато узнал человека с показанного Наном медальона.
– Киссур Белый Кречет, – сказал Бьернссон, – ты бы лучше о себе подумал, а не о мести. Или ты не знаешь, что тебя ищет первый министр?
Киссур от изумления засунул палец в рот. Бьернссон пошел дальше. Прошло минут пятнадцать – Киссур вновь нагнал его. Бьернссон расположился под дубом у дороги, распустил у котомки горлышко, вынул тряпочку, вытащил из тряпочки сыр.
– Советник, – хрипло сказал Киссур, – как меня зовут: Киссур или Кешьярта?
Бьернссон завернул сыр в лепешку, разломил ее пополам и половинку протянул Киссуру. Киссур подумал, что если не взять эту половинку, то еще можно будет убить этого человека, а если взять и есть, то это будет уже – преломить хлеб.
– Спасибо, я сыт, – ответил Киссур.
– Как хочешь, – Бьернссон опустил руку.
– Нет, – проговорил Киссур, – я, пожалуй, поем.
И сел рядом.
Они ели молча минут десять, потом Киссур сказал опять:
– Советник… то есть араван…
Бьернссон засмеялся.
– Ты что же, Киссур, умный человек, а повторяешь такие басни! Какой же я араван Арфарра! Араван Арфарра всю жизнь убивал людей из любви к государю, а что мне государь?
– Это очень плохо, что тебе нет дела до государя, – заметил Киссур.
– Отчего же?
– Вот ты ходишь по дороге, мимо деревень и полей. А дорога проложена волею государя, и деревня воздвиглась волей государя, и в стране, где нет государя, люди не прокладывают дорог, потому что по ним ходят только войска, и не возводят домов, а истребляют друг друга. Уж я-то знаю! Мир вокруг стоит волею государя, а ты проявляешь неблагодарность, хуже свиньи.
– Я же не отрицаю, – возразил Бьернссон, – что мир вокруг стоит волею государя. Но мне нужен не тот мир, который вокруг, а тот, который внутри, а над ним государь не властен.
Тут на дороге показались местные крестьяне: они шли навстречу яшмовому аравану с кувшинами, освятить воду, и вели с собой бесноватую.
Киссуру стало противно глядеть на этих крестьян. Он плюнул на левую руку и ударил по плевку ребром правой. Плевок отскочил в сторону яшмового аравана: Киссур остался.
Пришли в деревню под большую смоковницу. Было не слышно, что этот человек проповедовал, но было видно, что он стоял под смоковницей, и что это была какая-то притча. Потом крестьяне стали хлопать ладонью о ладонь и пританцовывать. Тут из народа высунулся один человек и спросил яшмового аравана, считает ли он, что народу нынче легко живется. Киссур пихнулся и стал поближе. Араван ответил, что он так не считает. Тогда человек спросил, считает ли он правильными указы государя Иршахчана. Араван ответил, что считает. Тогда человек спросил, как он понимает государев указ: «Небесный город нынче далеко, чиновники не пускают к государю жалоб. Когда к государю не пускают жалоб – остается лишь одно средство быть услышанными в Небесном Городе, и средство это – восстание». Эти слова государь Иршахчан сказал, когда осаждал столицу вместе с повстанцами Шехеда.
Араван ответил:
– До небесного города добраться совсем нетрудно, потому что настоящий небесный город – в сердце человека, а чиновников, не пускающих к государю жалобы, стоит понимать как грешные помыслы, обманывающие душу.
