от которого скрыться уже было нельзя. Меня же, сама не знаю почему, с первого же дня приезда потянуло к Луизе Александровне. И она как-то разом отличила меня. По крайней мере, я часто ловила ее взгляд, подолгу устремленный на меня с каким-то внимательным и добрым сочувствием.
Когда мы поднялись в дортуар в тот же вечер, в то время как я торопливо перебегала из умывальной комнаты к моему уголку, Луиза Александровна неожиданно остановила меня.
— Воронская! — произнесла она тихо, — зайди, когда управишься, в мою комнату.
— Хорошо, Fraulein, — отвечала я, приседая. Ген жила подле нашего дортуара в уютной хорошенькой комнатке. Когда я перешагнула порог этой комнаты, она сидела на диване, успев сменить свое форменное мундирное платье на просторный персидский халат.
— Подойди сюда, девочка! — проговорила она, видя, что я стою в нерешительности у порога.
Я подошла.
— Тебе тяжело у нас? — проговорила она тихо.
— Очень, Fraulein! — вырвалось у меня искренно, помимо воли.
— Ты чувствуешь себя несчастливой?
— Да. Девочки чуждаются меня. Не хотят видеть во мне свою. Стараются подчеркнуть ежеминутно, что я не их, а чужестранка. Мне тяжело у вас, Fraulein, это правда.
— Дитя! Дитя! А сделала ли ты что-либо, чтобы заслужить их ласку?
— Я не люблю заслуживать ласки! — произнесла я с отпечатком презрения в голосе.
— Когда я была в твоем возрасте, я говорила так же. Я была независима и горда, как ты, милая Воронская, а потом покорилась. Жизнь всегда покоряет, а не мы ее. Ты горда сверх меры и из-за гордости не хочешь пойти навстречу к твоим будущим друзьям. Я понимаю, что тебя тянет к твоим бывшим одноклассницам, но ты побори себя. Старайся меньше бывать там. Право, ты сойдешься скорее с нашими, если…
— Я люблю Марионилочку! — вскрикнула я пылко, прервав ее. — Люблю мою Ольгу, люблю их всех!
— Это похвально, что у тебя такое привязчивое сердце, дитя мое, — проговорила снова Ген, — я сама люблю Мариониллу Мариусовну, хотя не одобряю ее педагогических взглядов. Она слишком снисходительна к детям, слишком распускает их. Она скорее подруга, нежели воспитательница. Это их выбивает из колеи.
— Ах, она такая прелесть! — снова горячо вырвалось у меня.
— Не спорю, — произнесла спокойно Ген. — Я и сама очень люблю ее.
Потом она помолчала немного и спросила, направляя на меня свой острый, как игла, взгляд:
— А меня ты любишь хоть немного?
Я смутилась на минуту, потом быстро подняла свои глаза на ее некрасивое, серое лицо, на котором только чудесные острые глаза лучисто сияли, как звезды, и сказала, твердо выдерживая их взгляд:
— Нет. Я не успела, может быть, еще полюбить вас. Я вас мало знаю…
— А я уже люблю тебя! — проговорила она, — я люблю тебя уже за одно то, что ты говоришь всегда правду. Это великая вещь говорить всегда правду, дитя мое, одну голую правду, понимаешь?
И потом, кивнув мне головой, добавила тихо:
— Ступай и постарайся последовать моему совету.
Я сделала реверанс и тихо вышла из комнаты.
Завтра уже неделя, как я здесь. Боже мой, как бежит время! Если оно не уменьшит своего хода, то и не успеешь оглянуться, как сделаешься старухой, такой же старой и злой, как наша новая инспектриса, m- lle Ефросьева, которая заменила покойную Ролинг, умершую этим летом, где-то в санатории, на юге Франции.
Ах, что это за несноснейшая особа — эта новая инспектриса! Она поспевает всюду. Про нее среди институток сложилось мнение, что она обладает удивительным нюхом охотничьей собаки и по чутью узнает, где творится нечто противозаконное.
Сегодня Фрося (так прозвали Ефросьеву) уже поймала Додошку и Стрекозу, побежавших в буфетную за черным хлебом. Она втащила их в класс за обе руки, точно они были трехлетние маленькие девочки, и, сдавая их m-lle Эллис, шипела своим нудным, противным голосом:
— Вот вам ваши барышни… Отличаются! Только второгодницы способны на нечто подобное!
Сегодня произошло событие в нашем классе. Немец Галленбек был не в духе. Он вызвал Додошку в первую голову и заставил продекламировать Лорелею Гейне.
Додошка, как и следовало ожидать, не знала Лорелеи, как не знала и многого другого. За Додошкой была вызвана старшая Пантарова. И та ни в зуб ногой. За Катей вызвали Марусю Верг. Та стихотворение знала, но заикнулась внезапно на предпоследней строчке. Обозленный уже заранее дурными ответами остальных, немец влепил Марусе единицу.
Девочки глухо зароптали.
— Верг знала урок. Единица не заслужена ею. Верг нельзя ставить единицу. Это несправедливо! Несправедливо! — слышалось из разных углов класса.
Галленбека взорвало.
— Молчать! — бегая от скамейки к скамейке, надрывался он, крича на всех.
Но девочки расходились:
— Безобразие! — все громче и громче роптали они. — С нами как с детьми обращаются. Мы не дети. Стыдно ставить единицу незаслуженно. Нечестно! Верг знала урок! Если будут ставить единицу знающим, то мы отвечать не будем, никто, никто!
Сима Эльская живо соскочила со своего места и закричала:
— Месдамочки! Кого бы ни вызвали — молчать!
— Что это значит, Эльская? — уже окончательно рассвирепел немец, — извольте сейчас же отвечать мне Лорелею!
— И не думаю! — пожимая плечами, произнесла Эльская, усаживаясь на свое место.
— Что-о-о? — нахмурив свои седые, нависшие брови, вскричал учитель и застучал линейкой по столу.
— Я отвечать не буду! — произнесла Сима.
— И я! И я тоже! — послышалось снова из разных углов класса.
— Ага! — прошипел Галленбек, — вы не знаете Лорелеи! Хорошо… Fraulein Дебицкая, Старжевская, Бутузина и Воронская, пожалуйте сюда к кафедре и отвечайте мне сейчас же!
Три названные парфетки — будущие медалистки, и я с ними, вышли на средину класса. Все трое — Валя, Старжевская и Бутузина, не торопясь ответили Лорелею, слово за слово, плавно и красиво, как и подобает отвечать на уроке лучшим ученицам класса.
Галленбек во все время их ответа милостиво улыбался, и по лицу его скользила довольная улыбка.
— Очень хорошо! Очень хорошо! — произнес он и поставил каждой из девочек по жирному и крупному 12.
— Ну, Fraulain Воронская, очередь за вами. Скорее. Но вместо того, чтобы отвечать поэтичную, как природа Рейна, знаменитую легенду в стихах любимого моего поэта, я тупо опустила глаза в землю, закусила до боли губы и упорно молчала, смотря в пол.
— Fraulain Воронская! Вы не хотите ответить?
— Не хочу! — произнесли мои губы, в то время как глаза стойко выдерживали свирепо устремленный на меня взгляд учителя.
— Значит, вы не знаете Лорелеи?
— Нет, я ее знаю!
— Но вы не отвечаете…
— Я не отвечу до тех пор, пока вы не зачеркнете Марусе Верг ее единицу. Она не заслужила ее!
