Фэринга, против дымки политических взглядов, которая могла затуманить предполагаемую непредвзятость доносов. При первой их встрече вскоре после вылазки за город на виллу Вероники Манганезе — у него сложилось неблагоприятное впечатление. Фэринг пытался быть общительным и даже — Бог мой! — торговаться. Он напомнил Стенсилу некоторых англо-индийских чиновников — специалистов, вроде, неплохих, если бы не одно «но». 'Нас дискриминируют, — казалось, жалуются они, — нас ни во что не ставят ни белые, ни азиаты. Хорошо, мы до конца сыграем ту ложную роль, которую приписывает нам распространенный предрассудок.' Сколько Стенсилу пришлось выслушать умышленных выпячиваний акцента, бестактностей, застольных грубостей, которые касались одного — оплаты!
Таков и Фэринг. 'Все мы здесь шпионы', — выбранный им лейтмотив. Стенсила интересовала лишь информация. Он не собирался допускать в Ситуацию личностное начало; это привело бы к беспорядку в связях. Фэринг скоро понял, что Стенсил все же не анти-папист, и перешел от этой наглой формы честности к еще менее сносному поведению. 'Вот, — говорил он всем своим видом, — вот шпион, поднявшийся над политическим хаосом времени. Вот Макиавелли на дыбе, озабоченный не столько оперативностью, сколько идеей.' Соответственно, в его еженедельные отчеты вползал туман субъективности.
— Любой отход в сторону анархии — антихристианство, — возразил он однажды, так уболтав Стенсила, что тот даже принял его теорию параклетианской политики. — Церковь наконец вступила в пору зрелости. Подобно юноше, перешла она от беспорядочности к власти. Вы отстали без малого на два тысячелетия.
Старая дама в попытках скрыть пылкую юность? Гм!
На самом деле, Фэринг был идеальным информатором. На католическом острове положение Отца обеспечивало ему достаточный приток информации через окошко исповедальни, чтобы прояснить (по крайней мере) их представления о всех местных группах недовольных. Стенсила не очень устраивало качество отчетов Фэринга, но с количеством все было в порядке. Что же побудило его пожаловаться Манго Шивзу? Чего боится этот человек?
Здесь ведь — не просто любовь к политиканству и интригам. Если он действительно верит во власть Церкви и ее организаций, то, возможно, уединение в условиях потрясшей остальную часть Старого света отмены состояния мира, четырехлетний карантин — это могло привести его к вере в Мальту как в некий заколдованный круг, стабильное царство покоя.
А потом, с внезапным и всеобщим объявлением Перемирия — к маниакальной подозрительности в отношении прихожан, якобы готовящих переворот… несомненно.
Он боится Параклита. Его вполне устраивает возмужавший Сын.
Фэринг, Майстраль, загадка безобразного лица над фонарем. Это занимало Стенсила большую половину марта. Пока однажды днем, придя в церковь немного раньше назначенного времени, он не увидел выходившую из исповедальни Веронику Манганезе: голова опущена, лица не разглядеть — как и тогда, на Страда Стретта. Она опустилась на колени у ограждения алтаря и стала покаянно молиться. Стенсил полуприсел недалеко от входа, опершись руками на спинку скамьи. С виду правоверная католичка; и эта связь с Майстралем; и в этом всем ничего подозрительного. Но при наличии (он вообразил) десятков отцов-исповедников в одной только Валетте придти именно к Фэрингу! Никогда еще Стенсил не склонялся так к суеверию. Одно за другим события выстраивались в зловещую картину.
Значит и Фэринг — двойной агент? Если так, то именно эта женщина втянула сюда Министерство. Какая извращенная итальянская казуистика подсказала ей выдать врагу готовящийся заговор?
Она встала и, пройдя мимо Стенсила, вышла из церкви. Их глаза встретились. Он вспомнил замечание Демивольта о 'нестерпимой ностальгии в этом шоу'.
Ностальгия и меланхолия… Может, он наводит мосты между двумя мирами? Перемены не могли произойти в нем одном. Должно быть, эти чувства чужды Мальте, где, кажется, присутствует одновременно вся история, где улицы полны призраков, где эта каменная рыба и Годеш, скалы Тминное семечко и Горошина перца в море, чье беспокойное дно создает и уничтожает острова, оставались неколебимыми реальностями с незапамятных времен. В Лондоне слишком много распрей. История там — это гроссбух эволюции. Односторонней и поступательной. Монументы, здания, мемориальные доски служат лишь воспоминаниями, но в Валетте воспоминания кажутся почти живыми.
Стенсил, чувствовавший себя как дома в любой точке Европы, вышел таким образом из своего круга. И осознал, что сделал первый шаг вниз. У шпиона нет круга, который можно покинуть; ощущение себя 'не дома' — признак слабости.
Министерство оставалось необщительным и бесполезным. Стенсил задал Демивольту вопрос — не на выгон ли их сюда отправили?
— Я этого боялся. Мы состарились.
— А ведь когда-то все было по-другому, — сказал Стенсил.
В ту ночь они пошли в кафе и напились до сентиментальных слез. Но притупленная алкоголем ностальгическая меланхолия — чувство тонкое. Стенсил пожалел о том, что пустился в загул. Он помнил, как далеко за полночь они, шатаясь, шли под гору по Тесной улице, распевая песни из водевилей. Что случилось?
Но час пробил, и настал Один Из Тех Дней. Весенним утром, испорченным в очередной раз беспробудным ночным пьянством, Стенсил пришел в церковь отца Фэринга и узнал, что того переводят.
— В Америку. Ничего не могу поделать. — Снова улыбка коллеги-профессионала.
Мог ли Стенсил усмехнуться: 'Мол, воля Божья.' Маловероятно. Его случай был не дошел еще до такой стадии. Воля церкви, вне всяких сомнений, а Фэринг был из тех, кто преклоняется перед Властью. В конце концов, он тоже англичанин. Так что они в некотором смысле — товарищи по изгнанию.
— Едва ли, — улыбнулся священник, — В делах Цезаря и Бога иезуиту не требуется быть таким гибким, как вы думаете. Нет конфликта интересов.
— Такого, как между Цезарем и Фэрингом? Или Цезарем и Стенсилом?
— Что-то вроде того.
— Тогда sahha. Я полагаю, что ваш преемник…
— Отец Аваланш моложе. Не прививайте ему плохих привычек.
— Понимаю.
Демивольт поехал в Хамрун на встречу с завербованными мельниками. Они были напуганы. Может, Фэринг тоже боялся и потому уезжал? Стенсил поужинал у себя. Не успел он сделать и пары затяжек, как послышался робкий стук в дверь.
— О, заходите, заходите.
Девушка, очевидно беременная, стояла и смотрела на него.
— Ну? Вы говорите по-английски?
— Да. Я — Карла Майстраль. — Она так и стояла, лопатками и ягодицами касаясь двери.
— Его убьют или изувечат, — сказала она. — В войну женщина должна быть готова потерять мужа. Но сейчас мирное время.
Она хочет, чтобы его уволили. Уволить? Почему бы и нет? Двойные агенты опасны. Но теперь, оставшись без священника… Она едва ли знает о Манганезе.
— Не могли бы вы помочь, синьор? Поговорите с ним.
— Как вы узнали? Ведь он вам не говорил.
— Рабочие знают, что среди них есть шпион. Это стало любимой темой всех жен. Кто? Разумеется холостяк, говорят они. Человек с женой и детьми не решился бы. — Глаза сухие, голос ровный.
— Бога ради, — раздраженно сказал Стенсил, — сядьте.
Сидя: — Жена знает все, особенно если скоро станет матерью. — Она прервалась и, улыбнувшись, показала глазами на свой живот; Стенсил почувствовал отвращение. Неприязнь к ней усиливалась. — Я знаю, у Майстраля что-то не ладно. Я слышала, английские дамы, когда им до родов остается пара месяцев, сидят дома. А здесь женщина работает по дому и выходит на улицу, пока может передвигаться.
— И вы вышли на улицу, чтобы найти меня.
— Мне сказал священник.
Фэринг. Кто на кого работает? Цезарю не оставили шансов. Он попытался быть участливым. — Неужели это вас так беспокоит? Настолько, что вы все выложили на исповеди?
— Раньше он ночевал дома. Это будет наш первый ребенок, а первый ребенок — самый важный. Это
