— Мы уже встречались, синьорина Манганезе.
— Во Флоренции, — донесся голос из-под вуали. — Помните? — поворачивая голову. В волосах, под шляпкой виднелся резной гребень из слоновой кости с пятью распятыми лицами, исстрадавшимися под шлемами.
— Допустим.
— Сегодня я заколола волосы гребнем. Знала, что вас здесь встречу.
Вне зависимости от того, предает ли он сейчас Демивольта, и что бы там ни готовилось в июне, — в любом случае, — подозревал Стенсил, — вряд ли может он что-то предотвратить, чем-то манипулировать для выполнения непостижимых заданий Уайтхолла. То, что он полагал концом, оказалось лишь двадцатилетним перерывом. Бесполезно спрашивать, — понял Стенсил, — следила ли она за ним, или же к встрече их направила некая третья сила.
По дороге на виллу в ее «Бенце» он не проявлял обычного автомобильного беспокойства. Что толку? Ведь они попали сюда с тысяч своих улиц, дабы снова войти рука об руку в теплицу флорентийской весны, оказаться плотно вставленными в квадрат (внутренний? внешний?), где произведения искусства парят между оцепенением и пробуждением, все тени еле заметно удлинены, хотя ночь не спускается, и полная ностальгическая тишина царит на просторах души. И все лица — полые маски, а весна — осознание не то усталости, не то лета, которое — как вечер — не наступает никогда.
— Мы ведь союзники? — Она улыбнулась. Они праздно сидели в темной гостиной и смотрели в пустоту ночи через черное, выходящее на море окно. — У нас одна цель — не пустить Италию на Мальту. Второй фронт. Определенные элементы в Италии не могут позволить себе его открыть — пока.
Эта женщина стояла за ужасным убийством старьевщика Дупиро, любовника ее служанки.
Я отдаю себе в этом отчет.
Вы ни в чем не отдаете себе отчета… Несчастный старик.
— Но есть разные средства.
— Пациент должен перенести кризис, — сказала она. — Чем раньше начнется лихорадка, тем скорее она закончится, и тем быстрее будет исцелена хворь.
Легкий смешок: — Так или иначе.
— Твой метод оставит им силы сделать болезнь затяжной. Мои наниматели обязаны идти прямой дорогой. Никаких отклонений. Сторонников аннексии в Италии меньшинство. Но достаточно беспокойное.
— Тотальный переворот, — ностальгическая улыбка, — вот твой способ, Виктория. — Ведь во время кровавой демонстрации перед венесуэльским консульством во Флоренции он оттащил ее от безоружного полицейского, лицо которого она раздирала острыми ногтями. Девочка в истерике, разорванный бархат. Мятеж был ее стихией, точно так же как и эта темная комната, ощетинившаяся накопленными предметами. В В. каким-то волшебством соединились две крайности — улица и теплица. Она пугала его.
— Рассказать тебе, где я успела побывать со времен нашей последней закрытой комнаты?
— Нет. Зачем? Несомненно, я все время пересекался с тобой или твоей работой, куда бы ни послал меня Уайтхолл. — Он ласково усмехнулся.
— Как приятно наблюдать Пустоту. — Ее лицо (как редко случалось ему видеть ее лицо таким!) было спокойным, живой глаз — таким же мертвым как и искусственный, с радужкой-часами. Он не удивился глазу; да и вшитой в пуп сапфировой звезде. Хирурги хирургам рознь. Даже во Флоренции — этот гребень, который она никогда не позволяла ему трогать или вынимать — он заметил ее пристрастие помещать в тело небольшие частицы инертной материи.
— Посмотри на мои прелестные туфельки, — сказала она полчаса назад, когда Стенсил опустился на колени, чтобы снять их. — Я бы так хотела, чтобы вся ступня была такой туфелькой из янтаря и золота, с венами в виде инталии вместо барельефа. Как надоедают одни и те же ступни — можно сменить лишь туфли! Но если бы у девушки была, о-о, целая радуга или шкаф ступней всевозможных расцветок, форм, размеров…
У девушки? Ей уже почти сорок. Но тогда — что изменилось в ней, если не считать ставшего менее живым тела? Осталась ли она тем же румяным воздушным шариком, который соблазнил его двадцать лет назад на кожаном диване флорентийского консульства?
— Мне пора идти, — сказал он.
— Мой попечитель тебя отвезет. — Будто по волшебству, в дверях появилось обезображенное лицо. Что бы оно ни испытывало, видя их вместе, выражение не изменилось. Фонарь в ту ночь создавал иллюзию перемены, но теперь Стенсил увидел, что лицо застыло, словно посмертная маска.
Возвращаясь в Валетту, оба молчали, пока не достигли окраин.
— Вы не смеете причинять ей боль.
Стенсил повернул голову, пораженный неожиданной мыслью.
— Вы — молодой Гадрульфи-Годольфин, не так ли?
— Мы оба в ней заинтересованы, — сказал Годольфин. — Я — ее слуга.
— Я, в некотором смысле, тоже. Я не причиню ей боль. Ей нельзя причинить боль.
III
С приближением лета и предстоящей Ассамблеи события постепенно стали вырисовываться. Возможно, Демивольт заметил в Стенсиле перемены, но виду не подавал. Майстраль продолжал поставлять информацию, а его жена хранила молчание; ребенок по-видимому рос в ней, также вырисовываясь к июню.
Стенсил часто встречался с Вероникой Манганезе. Едва ли дело было в ее таинственной «власти» над ним; она не имела секретов, не выговоренных над его лысеющей головой, и не очаровывала его сексуально. Это мог быть лишь худший из побочных эффектов возраста — ностальгия. Уклон в сторону прошлого — столь неистового, что ему становилось все труднее жить в настоящем, таком, по его мнению, важном с точки зрения политики. Вилла в Слиеме все больше превращалась в пристанище предвечерней меланхолии. Его разговоры с Мехеметом, сентиментальные пьянки с Демивольтом; плюс всяческие жульничества Фэринга и влияние Карлы Майстраль на инстинкт гуманизма, забытый им при поступлении на службу — все это подрывало то, что осталось после шестидесяти лет работы от его virtu, делая его дальнейшее пребывание на Мальте совершенно бесполезным. Предательское пастбище этот остров.
Вероника вела себя учтиво. Когда они были вместе, она посвящала Стенсилу все свое время. Никаких встреч, совещаний шепотом, судорожного перебирания бумаг — лишь возобновление их тепличного времени, словно его отсчитывали старые бесценные часы, которые можно заводить и ставить как заблагорассудится. Ибо в конце концов дело дошло до отчуждения от времени, подобно тому, как сама Мальта была отчуждена от истории, в которой причина предшествует следствию.
Опять пришла Карла — вся в слезах, на сей раз не фальшивых, — моля, а не дерзя.
— Священник уезжает, — плакала она. — Кто у меня останется? Мы с мужем — чужие. Может, у него есть другая женщина?
Стенсил испытывал искушение рассказать ей. Но его удержала тонкая ирония. Он поймал себя на надежде, что между его бывшей «возлюбленной» и судосборщиком действительно существует внебрачная связь; это послужило бы завершением круга, начатого в Англии восемнадцать лет назад, старта, мысли о котором он гнал от себя все это время.
Герберту исполнилось восемнадцать. И он, вероятно, проклинает все связанное с добрыми старыми островами. Что он подумает об отце…
Отец, м-да.
— Синьора, — скороговоркой, — я вел себя, как эгоист. Все, что в моих силах. Даю вам слово.
— Мы — я и мой ребенок — зачем нам жить?
Зачем жить всем нам? Он вернет ей мужа. С ним или без него июньская Ассамблея станет тем, чем ей
